Позавчера в Казани после долгого перерыва возобновил деятельность так называемый "Дискуссионный клуб". Вот видеозапись его нового заседания:

          Организаторы "Дискуссионного клуба" предложили для данного заседания следующую тему: "Октябрь 1917 года — это революция или контрреволюция?" К сожалению, главные выступающие, как мне кажется, не смогли чётко, понятно для публики назвать причины второго переворота 1917 года. Между тем как сии причины, вообще-то, уже давным-давно описаны неким А.С.Хоцеем, и оное описание можно найти, например, вот здесь.

          Привожу примерное изложение мыслей А.С.Хоцея:

          "Революции, то есть переходы власти от менее прогрессивных слоёв общества к более прогрессивным, почти никогда не добиваются прочных побед с первой попытки. Например, во Франции устойчивой демократии добилась только пятая по счёту республика. С третьей или даже с четвёртой попытки устойчивая демократия появилась и в Англии. Так что Россия в данном плане — не исключение, у неё пока тоже имели место две революции: в марте 1917 года и в августе 1991 года. А также две свергавшие новые, прогрессивные порядки контрреволюции: в октябре 1917 года и осенью 1993 года.

          Свержение первых демократических устроений обычно приводит к откатам в военные диктатуры типа так называемых "кромвелизма", "бонапартизма" и "Римской Империи", а в XX веке — фашизма, нацизма и фалангизма. Ну и, конечно, советского феодализма.

          Относительно быстрое возвращение общественных порядков от свежеустановленной демократии к привычному старому самодержавию происходит потому, что у устроивших революцию слоёв общества хватает силы только на то, чтобы свергнуть прежних властителей, отнять у них власть. Но не хватает силы на то, чтобы эту власть удержать".

          К сожалению, А.С.Хоцей так нигде и не объяснил, почему имеет место такая странная, на первый взгляд, ситуация: у свергателей самодержавия, у новых демократических властителей вполне хватает силы, чтобы победить мощных, столетия существовавших и постоянно тренировавшихся в успешном подавлении, в приложении профессионального насилия старых правителей, — но когда эти старые правители как силовые субъекты, как соперники в плане обладания властью исчезают, сходят с политической сцены, то у победителей силы неожиданно кончаются, куда-то пропадают.

          По крайней мере этих сил почему-то уже совершенно не хватает, чтобы удержать власть над вроде бы и не шибко сопротивляющимся обществом. А потому недавних триумфаторов-революционеров довольно легко сметают созданные на скорую руку новые самодержцы.

          Сие кажущееся странным положение дел объясняется, конечно, очень просто — проявлением всего лишь двух очевидных закономерностей.

          Первая закономерность: человек, дабы не прослыть шутом гороховым, должен быть последовательным в словах и в действиях. То есть, например, сегодня должен действовать именно так, как пообещал вчера.

          Вторая закономерность: для того чтобы победить силача, проще всего не натренировывать у себя силу, ещё бо́льшую, нежели у этого силача, а всего лишь до предела ослабить силача. Тогда его можно свалить и без приложения особой силы.

          Именно по указанному пути и идут первые и ещё очень слабые революционеры. То есть они ни в коем случае не пытаются устроить прямой силовой конфликт с представителями старых правящих структур — ибо в этом силовом конфликте поражение первых революционеров предрешено, неизбежно. Нет, вместо силового поединка с представителями старых правящих структур первые революционеры просто разворачивают масштабную чисто словесную пропаганду.

          На какую тему? Естественно, на тему неприемлемости и полной неэффективности насилия. А также на тему, напротив, большой пользы, дееспособности ненасилия.

          Кроме того, указывая на огромные и часто даже системные провалы в результатах управленческой деятельности старых властителей (а управленческая деятельность проводится, как известно, в основном за счёт всевозможных ограничений, удержаний от неправильных — с точки зрения управленца — шагов), первые революционеры пропагандируют также и ликвидацию большинства прежних ограничений (среди которых наряду с ещё очень нужными, вполне своевременными имеют место действительно очень вредные, отжившие).

          То есть первые революционеры воспевают различные свободы: слова, печати, собраний. На щит также поднимается плюрализм мнений — и впрямь крайне полезный в определённых ситуациях.

          Упомянутая пропаганда ненасилия не только надолго заполняет СМИ, но революционеры идут ещё и в воинские части, где уговаривают солдат не стрелять в народ. А если военных всё же приводят на разгон демонстраций, то революционно настроенные девушки вставляют цветы в дула автоматов.

          Общеизвестно и то, что перестройка в СССР реально началась с вопросов, которые представители интеллигенции из раза в раз задавали Горбачёву в течение нескольких месяцев: действительно ли необратима сия перестройка с её "новым мышлением"? В смысле: даёт ли Горбачёв твёрдое обещание не начать в какой-то момент репрессии против вольнодумцев, увлёкшихся "плюрализмом мнений"?

          Под эту же сурдинку борьбы с прежними ограничениями самые крайние революционеры иной раз пытаются ликвидировать даже моральные запреты — я имею в виду акции общества "Долой стыд" или вызывающие выступления Теруань де Мерикур а-ля "Свобода на баррикадах".

          Кроме того, поскольку революционеры являются сторонниками демократии, противостоящей свергаемому самодержавию, то они, разумеется, воспевают, а иной раз и почти обожествляют ожидаемого носителя новой власти — народ: "Vox populi vox dei" ("Глас народа — глас бога"). В то время как в реальности народ, только что прислуживавший старым властителям, ещё очень далёк, увы, от того, чтобы являться воплощением либеральных совершенств.

          Мало этого, для верности, для максимальной подстраховки, для стопроцентного ухода от наказания (вполне, понятно, возможного и даже неминуемого в случае поражения) первые революционеры стремятся ликвидировать ещё и рефлексы подчинения прежним властителям (называемые также дисциплиной) — рефлексы подчинения как у народных масс (и в результате дворники перестают подметать засыпанные шелухой от семечек мостовые и дворы, извозчики прекращают ездить по улицам, ставшим неблагополучными, а во всех головах воцаряется и переползает на быт разруха), так и у тех людей, из которых состоит аппарат профессионального насилия (или, как его ещё принято называть, "государство"). То есть рефлексы подчинения у, как отмечалось, солдат, у матросов, у офицеров, у полицейских и т.д.

          Соответственно, распропагандированные революционерами солдаты и матросы отказываются от выполнения уставных требований и включаются в митинговую и в печатную активность, расправляются с офицерами (причём далеко не всегда, увы, с заслуживающими расправы), учреждают полковые комитеты и советы солдатских депутатов, останавливают коллег, насылаемых на революционеров, братаются с противником на фронтах и пр.

          Данными противодисциплинарными мерами революционеры стремятся, повторяю, либо ослабить специализирующиеся на насилии структуры, либо — в идеале — вообще парализовать их.

          И в итоге революционеры, более-менее успешно реализовавшие все перечисленные меры (то бишь выпустившие на радостях из тюрем всех заключённых как якобы сплошь "жертв деспотизма", отменившие смертную казнь и вообще прежнее уголовное уложение, а также подчинение рядовых — командирам и музыкантов — дирижёру, объявившие "Царство Разума" и т.п.), добиваются пирровой победы. Почему именно пирровой?

          Да потому, разумеется, что общество, с подачи самих же революционеров всё больше и больше теряющее правовые и моральные рамки, идёт вразнос и постепенно деградирует. Поскольку не может существовать без полезных для своего воспроизводства ограничений и без насилия, без более-менее эффективного подавления антиобщественных поползновений.

          Ведь на самом деле ограничения, то есть несвободы, и насилие для общества в целом крайне полезны — ибо насилие или угроза применить его поддерживают очень многие запреты и вообще устроения, принципиально важные для существования и для нормального функционирования общества. Типа всё той же дисциплины, то есть рефлексов командования-подчинения, упорядоченных более-менее выгодным для общества образом.

          Мало того, слабо ещё цивилизованные, отсталые общества для своего нормального существования требуют не просто насилия, но именно профессионального, то бишь, к сожалению, особо жёсткого насилия.

          Однако революционеры применить сие вполне благотворное насилие уже, увы, не могут. Поскольку по рукам и по ногам связаны всеми своими ранее произносимыми словами, всеми предшествующими клятвами верности свободе и ненасилию.

          Ещё раз: быстро и радикально поменять рассказы о пользе ненасилия и свободы на заявления о необходимости насилия и несвободы — победившим революционерам никак нельзя. Ведь всё их лидерство основано на доверии и на поддержке со стороны распропагандированных масс.

          Значит, если победившие революционеры окажутся пустыми болтунами или — что того хуже — предателями провозглашавшихся совсем ещё недавно идеалов как руководства для общества к действию, то доверие публики к перевёртышам и, соответственно, их лидерство исчезнут мгновенно и бесследно.

          Поэтому-то заложники прежних принципиально несбыточных, "розовоочковых" обещаний и вынуждены либо бессильно биться в путах этих несбыточных обещаний, либо беспомощно уходить в отставку (как сие сделал, например, наш Гавриил Попов, первый мэр Москвы), либо, не дожидаясь беды, сматываться за границу.

          Тем более что у горе-революционеров начинает гореть под ногами земля. Сие горение выражается в следующем.

          Народ, распущенный лестью (например, напоминаю, про его якобы равенство богу) и сказочными посулами революционеров, перестаёт нормально трудиться и в лучшем случае постоянно митингует. А в чуть худшем варианте хода событий просто бездельничает.

          В ещё худшем варианте хода событий всё бо́льшая и бо́льшая часть населения вынужденно криминализируется, то есть переходит к совершению разного рода преступлений — как правило, чисто для самопрокорма. Оставшаяся же более-менее некриминальной часть населения хочет есть, увы, всё сильнее и сильнее.

          Но горе-революционеры вместо хлеба насущного могут предложить народу лишь пропагандистские акции типа переименования улиц и городов, снесения памятников тиранам и открытия мемориалов борцам за светлые идеи, типа учреждения новых праздников, типа концертов на революционные темы и т.п. Понятно, что давно не кормленому населению сия трескучая пропаганда со временем всё больше и больше надоедает. Поэтому в итоге оголодавший народ совершенно нормальным образом принимается бунтовать. И вот это — как раз самый плохой вариант хода событий.

          Ибо поделать с данным голодным бунтом ничего нельзя. Ведь его силовое подавление станет наглядным, очевидным предательством идеалов революции. То есть, по идее, её крахом. А хлеб элементарно кончился и новый в нужном количестве не производится свободным, то бишь бездельничающим по большей части населением. Если уж в сложившихся условиях кто и проявляет экономическую активность, так это исключительно спекулянты — с которыми поначалу тоже ничего нельзя поделать, хотя они возбуждают дополнительное недовольство населения.

          Для сохранения платёжеспособности несчастного населения революционеры выбирают наименее насильственное средство: печатание дополнительных дензнаков. В первое время это позволяет вытянуть из всё ещё более-менее работоспособной провинции еду для парализованной революционными преобразованиями метрополии.

          Но, к сожалению, включение печатного станка на повышенные обороты приводит к тому, что вскорости страну охватывает гиперинфляция, а регионы, потерявшие доверие к бессильному и жульничающему с дензнаками центру, организуют на своих границах кордоны против вывоза жизненно важных благ, выменянных на пустые бумажки.

          Потеря доверия к центральной валюте приводит также к введению регионами местных обменных знаков. А видя, какой многосторонний бардак нарастает в метрополии, провинциалы начинают всерьёз подумывать о своём административном или даже о полном политическом обособлении. И кое-кто в итоге реализует эти сепаратистские устремления.

          Начавшийся развал страны, к которому, кстати, частенько прикладывают руку иноземные захватчики, сопровождается вызреванием на отделившихся, но ещё не завоёванных чужаками территориях новых отечественных установщиков порядка, не связанных розовоочковыми обещаниями (таковыми были, к примеру, бретонские шуаны и роялисты Вандеи во Франции, Ормон и О'Нейль в Ирландии времён Кромвеля, белые генералы в России).

          Какой же порядок наводят эти установщики?

          С одной стороны, тот, разумеется, который можно навести быстрее всего — ведь наваливающиеся лавиной проблемы не терпят отлагательства.

          С другой стороны, все лидеры провинциальных активистов — это, как правило, именно военные начальники, максимально жёстко и решительно настроенные.

          С третьей стороны, демократические нововведения повсеместно начинают — даже безо всякой контрреволюционной пропаганды, то есть чисто на основании всеобщего каждодневного наблюдения — ассоциироваться не с успехом, не со свободой, не с сытостью, а исключительно с голодом и с разрухой. У общества возникает состояние, которое именуется "народ устал от политики".

          Все перечисленные условия вызывают к жизни именно военный порядок: он самый простой и быстроустанавливаемый, но, главное, он давно всем известен своей высокой эффективностью при борьбе с антиобщественными явлениями. Ну а военный порядок, то бишь единоначалие — это, по сути, уже и есть самодержавие. Точнее, самодержавие является частным случаем военного порядка, поскольку охватывает собой именно целое общество.

          Впрочем, достаточно часто будущие самодержцы вызревают и из самих горе-революционеров. Ведь свободных, то есть почти до предела распущенных, вышедших из-под какого-либо контроля жителей метрополии рано или поздно нужно бывает возвращать к нормальной дисциплине. И применять для этого приходится уже, увы, сверхжёсткие методы. Типа расстрелов на месте либо использования гильотины.

          Для начала революционеры делают тут "открытие", что, мол, в "Царстве Разума", оказывается, далеко не все смогли перековаться, очиститься от скверны старорежимных установок. И что, дескать, не успокоившиеся и брызжущие ядом враги засылают в "Царство Разума" шпионов и диверсантов. В связи с чем возникает необходимость выявлять и со всей революционной строгостью обезвреживать засланцев.

          И уже вскоре то, что декларировалось и начиналось как царство ненасилия, братства и свободы, заканчивается охотой на "врагов народа" и террором (якобинским или "красным").

          Почти все первые революционеры очень похожи, к сожалению, на религиозных фанатиков: те и другие начинают с разговоров про братство и про подставление щёк, но, придя к власти, заканчивают стуком гильотины, гражданской войной, Крестовыми походами, кострами инквизиции, Комитетами общественного спасения или ЧК, репрессиями в отношении просветителей и т.д.

          Кстати, и сама вышеупомянутая "усталость народа от политики", то бишь его безучастная негражданственность и испуганное холопство чисто автоматически, по принципу обратной связи вызывают к жизни именно единоличных вождей, кандидатов на роль нового самодержца.

          Кандидатов на данную роль поначалу насчитывается, как правило, очень много. Например, в нашей стране помимо большевиков это были, как известно, Корнилов, Деникин, Колчак, Юденич, Врангель, Каледин, Краснов, Унгерн, Петлюра, Скоропадский, Махно и ещё кучи более мелких атаманов и батек. И когда сии кандидаты выяснят между собой отношения, то у руля правления страной остаётся лишь один из них — типа Цезаря или Бонапарта, расправившихся соответственно с Помпеем и с Баррасом.

          Но, повторяю, данный свежеиспечённый диктатор практически повсеместно воспринимается не как душитель замечательной революции, не как безжалостный враг, а именно как спаситель нации. Например, если по недавней, по не совсем забытой ещё традиции организуются худо-бедно честные выборы, то большинство избирателей совершенно искренне голосует за то, чтобы диктатор получил ничем не ограниченные полномочия, чтобы стал императором — Древнего Рима или "всех французов".

          Вот, между прочим, не очень известный в нашей стране, но довольно показательный послереволюционный и в то же время уже продиктаторский стишок, принадлежащий перу некоего Джона Мильтона, классика английской литературы:

Cromwell, our chief of men, who through a cloud
          Not of war only, but detractions rude,
          Guided by faith and matchless fortitude,
          To peace and truth thy glorious way hast plough'd,

And on the neck of crowned Fortune proud
          Hast rear'd God's trophies, and his work pursu'd,
          While Darwen stream with blood of Scots imbru'd,
          And Dunbar field, resounds thy praises loud,

And Worcester's laureate wreath; yet much remains
          To conquer still: peace hath her victories
          No less renown'd than war. New foes arise

Threat'ning to bind our souls with secular chains:
          Help us to save free Conscience from the paw
          Of hireling wolves whose gospel is their maw.

          Что в перекладе на радянську мову выглядит примерно следующим образом:

          Кромвель, наш вождь, кто сквозь тучи
          Не только войны, но и клеветы невежд,
          Руководимый верой и несравненной стойкостью,
          К миру и истине твой славный путь проложен... и т.д.

          Разумеется, через какое-то время все эти поначалу вполне искренние славословия кристаллизуются в официальные штампы типа "отец отечества", "неустанный борец за мир", "вождь всего прогрессивного человечества", "лучший друг детей", "великий кормчий" и т.п. Что знаменует уже полное торжество контрреволюции.

          Ну а сам свежеиспечённый самодержец типа Кромвеля, Наполеона, Троцкого или Путина не только силой возвращает стране самостоятельно отделившиеся или занятые внешними врагами провинции, но по инерции от разгона в военных победах даже прихватывает новые территории.

          Революционеры второй и последующих очередей, как правило, более успешны, нежели самые первые. Почему? Да потому что последующие революционеры, как правило, более опытны и, соответственно, более прозорливы. Кроме того, они более многочисленны (ибо прогрессивные силы со временем растут), лучше организованы и, соответственно, более мощны. А потому для них уже нет особой нужды добиваться предварительной дезорганизации общества и максимального ослабления аппарата профессионального насилия, покорного свергаемому тирану.

          В связи с чем вторые и последующие революционеры изначально выдвигают более-менее реалистичные программы. И, соответственно, придя к власти, уже не становятся заложниками несбыточных посулов.

          Иногда против приведённой версии причин контрреволюции выдвигается следующее возражение: на самом деле всё, мол, объясняется не бессилием революционеров, в ловушку которого они сами себя загоняют, а преждевременностью тех экономических реформ, которые революционеры начинают проводить.

          Но если реформы революционеров в итоге всё-таки оказываются преждевременными, то почему же тогда старые властители вынуждены поначалу уйти с политической сцены, уступить свои места революционерам-реформаторам? Ведь старые порядки оказываются на поверку не преждевременными, а вполне, выходит, своевременными, не требующими революционной отмены.

          Или дело обстоит так, что сперва старые порядки оказываются отжившими, но потом своевременность к ним возвращается?

          Похоже, в этой версии хода событий нельзя обойтись без ссылок на частные, несистемные, но тем не менее определяющие весь ход событий обстоятельства типа неожиданно возникшей всеобщей дурости — сначала самодержца, а затем и революционеров.

          Впрочем, в текстах А.С.Хоцея можно найти более логичное объяснение контрреволюционных событий: всё дело, мол, в разнице уровней экономико-политического развития метрополии и провинций. Или, выражаясь проще, города и деревень.

          Во время первых революций в обществе численно доминируют отсталые деревенские жители. Но самодержец и его политэкономические антагонисты — например, буржуа — живут в городе с населением, напоминаю, очень небольшим относительно общего населения страны.

          Соответственно, в этом городе, малом по численности населения, но зато забежавшем далеко вперёд по части прогресса, происходит свержение самодержца революционерами. И затем установление ими новых, прогрессивных порядков. Своевременных для города, но чрезмерно передовых и потому неприемлемых для деревни, то есть для всего остального доминирующего по численности общества.

          Стало быть, через какое-то время сия чрезмерная передовитость новых порядков, своевременных исключительно для города, и выявляется. И потому, мол, происходит закономерный возврат к старым порядкам — более адекватным для всего остального общества.

          К сожалению, эта внешне вполне логичная версия не даёт ответа на важнейший, на принципиальный вопрос: а по какой причине прежние проверенные веками доминирования властители, силовые чемпионы страны, старые порядки которых к тому же совершенно адекватны, своевременны для подавляющей доли производственно-распределительного механизма общества (что подтверждается самой контрреволюцией), уступают свою власть каким-то полудохлым революционерам?

          То бишь в версии А.С.Хоцея не учитывается тот основополагающий факт, что экономические порядки меняются не по желанию кого попало, не в соответствии с благим намерением каких-либо левых чижиков, но именно по итогам занятия главного, ключевого места в силовой иерархии общества. Другими словами, проводить реформы в обществе может далеко не каждый желающий. А только властитель.

          Так что прежде чем проводить реформы — тем более, несвоевременные, как выясняется в итоге, — нужно для начала всё-таки иметь власть. И если она уже кому-то принадлежит, то, значит, отнять эту власть.

          Вот, соответственно, и встаёт вопрос: а по какой причине старые и могучие властители уступают жизненно важную для себя власть новым и явно не отличающимся силой (что доказывается всеми последующими событиями) претендентам?

          Моя версия хода событий даёт внятный и непротиворечивый ответ на этот, судя по всему, не самый бросающийся в глаза вопрос. Для верности напомню сей ответ.

          Перед революцией с недолговечными плодами действительно имеет место сильная продвинутость, прогрессивность малой по численности метрополии. Для которой власть старых правителей уже неадекватна. То есть должна меняться на более прогрессивную.

          Но, с другой стороны, в обществе имеет место отсталость провинций, численных намного превосходящих метрополию. И для этих отсталых провинций власть старых правителей ещё вполне адекватна, не нуждается в смене.

          Революционеры в метрополии начинают громогласную и массированную кампанию по ослаблению правителей страны — кампанию на основе воспевания ненасилия и свободы. И, соответственно, на основе дискредитации насилия и несвободы. В которых повинны старые правители. Отсталая же провинция в это время равнодушно и привычно бездействует.

          Старые правители, живущие в прогрессивных условиях метрополии, поддаются на пропаганду ненасилия и перестают вмешиваться в общественные процессы. И по этой причине теряют власть. Следы которой в виде пропагандистского лидерства переходят к революционным сторонникам ненасилия и свободы.

          Однако на массированную пропаганду ненасилия и свободы поддаются не только старые правители, но и простое население метрополии. Которое воплощает идеалы свободы и ненасилия в реальность. И, соответственно, быстро перестаёт поддерживать жизнеобеспечивающие общественные механизмы: производство, торговлю, борьбу с эксцессами и пр.

          Получившие же лидерство пропагандисты ненасилия и свободы не могут применить власть, поскольку она есть способность навязать, принудить. То есть власть целиком держится на насилии. И, соответственно, приводит к уменьшению свободы.

          В результате в метрополии из-за безвластия и вседозволенности всё начинает разваливаться. И этот процесс постепенно охватывает всё общество. Ведь оно сильнейшим образом зависит от деятельности метрополии: от правительственных указаний, от денежного обращения, от поставок промышленной продукции в обмен на продукцию сёл и т.п.

          И тогда в провинции начинаются описанные выше закономерные реакции: попытки отделиться от метрополии и найти новый источник надёжной власти — привычной, то есть контрреволюционной, естественно.

          В метрополии же тем временем по причине общего развала от былой передовитости остаются лишь воспоминания. А потому деградировавшее, одичавшее и измученное население метрополии тоже становится на сторону контрреволюционных, то есть антисвободных сил, носителей насилия.

          Итак, контрреволюции происходят в основном потому, что преждевременно поднявшиеся на борьбу с самодержавием революционеры ради достижения в своём предприятии успеха из-за собственной слабости вынуждены прежде всего дезорганизовывать, разваливать ("Весь мир насилья мы разроем") самодержавное общество. И затем оказываются бессильными узниками своих дезорганизующих действий.

          Эта плачевная ситуация в конце концов при почти единодушной поддержке — ибо разворот и отход от принципиально недостижимых идеалов благотворен и даже спасителен для начавшего разваливаться общества — вызывает к жизни, к появлению, к самоорганизации множество новых системных насильников-контрреволюционеров.

          Ну а что касается той общественной системы, которую устанавливают сии новые насильники, то она самым естественным образом оказывается старой, возвращённой, всем давно известной, понятной, привычной и потому — реальной для применения. То есть худо-бедно работоспособной.

          Выше описана именно самая распространённая причина контрреволюций.

          Намного реже в истории встречаются такие причины контрреволюций, как либо масштабное внешнее разрушение прогрессивно устроенного общества в результате природной катастрофы или вследствие его безжалостного завоевания, либо деградация внутренней среды общества из-за несовершенств его собственного производственно-распределительного устройства.

          Последнее имело место, например, в Древнем Риме, где перед гибелью республики произошло массовое обезземеливание граждан в силу работы обычного рыночного механизма. То есть в силу нормальной, ничем не ограниченной рыночной конкуренции. Последняя повлекла за собой массовое разорение сначала мелких вилл, а затем и средних вилл. Победители же в конкуренции — немногочисленные крупные виллы, разделившие земельные угодья Италии между собой, — уже не нуждались в рынке. Том самом, что и привёл их к экономической победе.

          Повторяю: рынок Италии сначала массово обезземелил мелких собственников, проигравших конкуренцию, а затем схлопнулся в результате собственной нормальной работы, укрупняющей победителей в конкуренции до самого предела, до превращения в монополистов. Которые являются, понятно, убийцами самой породившей их конкуренции.

     11.11.2017