Ребята, вы, наверное, помните, как однажды я не сумел внятно объяснить вам высказанное мною утверждение о том, что цель науки — прогнозы.

          С тех пор я время от времени принимался думать: как же мне всё-таки доказать эту интуитивно понимаемую мной мысль — мысль, что целью науки является именно выдача прогнозов, хорошо сбывающихся предсказаний? И вот сегодня я наконец вроде бы придумал, как сие можно сделать.

          На эту буквально только что придуманную схему доказательства меня навели тексты одной книжки, в которой рассказывается о выработке у подопытных животных условных рефлексов.

          В книжке написано, что выработка этих условных рефлексов происходит следующим образом. Сначала исследователи предъявляют подопытному животному некий не имеющий для него почти никакого значения раздражитель (например, звонок или свет лампочки). А затем с минимальным временным разрывом воздействуют таким раздражителем, который, напротив, имеет для животного уже большое значение (то есть воздействуют пищей, ударом тока и т.п.) и на который у животного обычно проявляется инстинктивная, врождённая реакция.

          После серий более или менее многократных совпадений, соединений по времени обоих этих раздражителей врождённая, безусловно-рефлекторная реакция у животного возникает уже не только на изначально значимый раздражитель, но и на нейтральный прежде условный раздражитель (то есть на звук звонка у собаки начинает течь слюна, как на пищу, от мигания лампочки отдёргивается нога, как от удара током и т.д.).

          И вот теперь надо обратить особое внимание на то, что для эффективной выработки условного рефлекса важна именно правильная последовательность, именно правильная очерёдность предъявления обучаемому животному обоих раздражителей, а конкретно: условный раздражитель должен предшествовать безусловному.

          То есть для максимально быстрого вырабатывания условных рефлексов всегда нужно делать так, чтобы сперва звучал звонок или чтобы вспыхивала лампа, и лишь за этим предварительным раздражителем следовали удар током или угощение рыбкой. Если же раздражители будут предъявляться в иной последовательности — например, собаку сперва станут бить током, и лишь потом включать звонок — то условный рефлекс на звонок либо не выработается, либо же выработается с существенно бо́льшим трудом. До животного может просто не дойти, что между обоими раздражителями — изначально нейтральным и изначально важным — имеется чёткая связь.

          То есть нейтральный, изначально не важный раздражитель может так и остаться нейтральным — да и какой, в самом деле, прок придавать ему значение, если действительно важный раздражитель уже исчез? Зачем напрягаться, если "поезд ушёл"?

          Именно эта однонаправленность в предъявлении незначимого и значимого раздражителей и подсказала мне, каким образом надо доказывать положение о прогнозах как о цели науки. То есть данная однонаправленность в предъявлении раздражителей подсказала мне, о чём надо при моём доказывании вести речь. Ведь что такое прогноз, что такое предсказание? Это именно "пред"сказание, то есть сказание наперёд, на будущее, это сведения о том, что произойдёт в дальнейшем, это информация о том, как "поведут себя" значимые, важные для жизни феномены.

          То бишь при прогнозировании сигнал, сведения о прогнозируемом событии, точь-в-точь как и при эффективном вырабатывании условного рефлекса, должны предшествовать самому́ этому событию.

          Данное сходство и навело меня на мысль, что процесс вырабатывания у животных условного рефлекса заключается вообще в том, что в результате столкновения с серией, с устойчивой повторяемостью предъявляемых в правильной последовательности двух в разной степени значимых раздражителей, двух разных феноменов внешней среды, животные из-за главного, из-за важного и идущего вторым раздражителя начинают обращать внимание и на предшествующий малозначимый раздражитель.

          И в конце концов запоминают его как тесно связанный со вторым — со значимым — раздражителем, запоминают его как предшественника и даже как составную часть этого второго важного раздражителя — и тем самым получают возможность спрогнозировать появление этого значимого раздражителя, предсказать "поведение" этого значимого феномена внешней среды и загодя подготовиться к нему.

          То есть животные получают возможность, например, ещё до удара током отдёрнуть лапу, или же ещё до появления рыбки насторожиться, напрячь мышцы и, глядишь, схватить рыбку пораньше — раньше, чем очухаются неподготовленные, не имеющие нужных условных рефлексов (то есть знаний о связи между звонком и кормёжкой) пищевые конкуренты.

          А теперь можно заметить, что прогнозирование событий имеет место не только при работе условных рефлексов — которые, собственно, и представляют собой обычные знания, получаемые в результате обучения, — но ещё и при работе самих безусловных рефлексов, инстинктов.

          То есть, например, когда заяц, увидев лису, инстинктивно шарахается от неё — то сие не что иное, как безусловно-рефлекторное прогнозирование того факта, что лиса при случае съест зайца. Равным образом когда собака инстинктивно кидается к пище — это тоже безусловно-рефлекторное прогнозирование того, что поглощение пищи ликвидирует неприятное чувство голода или устранит слабость от недоедания. И когда самец инстинктивно тянется к самке — это тоже безусловно-рефлекторное прогнозирование им того, что общение с самкой доставит удовольствие.

          Человеческие знания как условные рефлексы и ассоциации высоких порядков представляют собой, конечно, также набор прогнозов. Ведь человеческое знание — это знание о том, что будет в том случае, если выполнится некое действие, если произойдёт какое-то событие.

          В чём, например, состоит так называемое "знание компьютера"? В прогнозировании, что если нажать на клавиатуре компьютера, допустим, на кнопку "А", то на экране и в памяти компьютера тоже отпечатается значок "А", а если нажать в определённой ситуации на кнопку "Enter", то, как правило, запустится какая-нибудь программа и т.п. В свою очередь, знание токарного дела состоит в прогнозировании, что если повернуть определённую ручку, то сдвинется суппорт, а если нажать на определённую кнопку, то завертится шпиндель.

          Конечно, такого рода прогнозирование мы, люди, не привыкли считать настоящим прогнозированием. Прогнозы в привычном, в общепринятом понимании — это прогнозы погоды или, например, исхода болезни или спортивного поединка. То есть прогнозы в общепринятом смысле суть знания, очевидные лишь для немногих посвящённых — как правило, для узких специалистов — и совсем неочевидные для нас, для простых людей; прогнозы — это для нас как бы колдовство.

          Мы, люди, повторяю, привыкли называть прогнозированием только предсказание неочевидных для нас событий. И потому предсказание того, что дом, в котором мы живём, будет завтра стоять на присущем ему обычно месте — это для нас уже вроде как и не прогноз; прогноз в привычном для нас смысле мы услышим, видимо, только тогда, когда нам сообщат, что завтра на наш дом рухнет самолёт "Руслан".

          Но разве первый прогноз как собственно прогноз, как предсказание некоего события, отличается от второго прогноза? Нет, нисколько не отличается: просто в первом случае прогнозируется стабильность, а во втором — изменение. Кстати, привычным и очевидным может оказаться и изменение, а непривычной — стабильность. Например, прогнозом мы, люди, скорее всего, сочтём предсказание, что перелётные птицы следующей осенью не будут мигрировать на юг, а останутся зимовать на прежнем месте обитания.

          Кстати, тут можно, видимо, выделить и ещё одну цель науки, а именно: обучение. То есть перевод прогнозов из разряда неочевидных в разряд очевидных.

          Пока я печатал это своё послание, его текст на экране монитора прочитал Саша Хоцей.

          В данном своём послании я чуть не упустил из виду (спасибо Саше, что вовремя пришёл на подмогу), чуть было не оставил без внимания ещё одно важное обстоятельство.

          Оно заключается в том, что для возможности прогнозов, для самого существования знаний ничуть не меньшее значение, чем предварение одного события другим или вообще близость двух различных, но связанных феноменов (по столкновению с одним из которых можно судить о близости другого), имеет ещё и тот фактор, что в мире наличествует сам феномен повторяемости, цикличности, возобновляемости, сходства.

          Без повторяемости даже при правильной последовательности предъявления близких и связанных друг с другом раздражителей никакие условные рефлексы вырабатываться не будут — потому что бессмысленным станет само запоминание: ведь предъявленные раздражители больше никогда уже не появятся.

          Итак, второй кит, на котором базируется наука как тотальная прогностика — это чрезвычайно широкое распространение в мире феномена повторяемости, сходства, воспроизводимости. И, в частности, повторяемости того, что раздельные, но зависимые друг от друга, связанные друг с другом феномены этого мира достаточно часто оказываются близкими в пространственном или во временно́м отношениях. Именно поэтому по наличию одного феномена можно вполне обоснованно судить о близости и о высоко вероятном появлении другого феномена.

          Что мешало и мешает нам, людям, с ходу прийти к выводу, что целью науки являются именно верные прогнозы? Видимо, то, что прежде всего в глаза нам бросается нацеленность науки (да и вообще любого знания, в том числе и ложного, лженаучного — типа астрологии и других видов гадания, а также алхимии, схоластики, экстрасенсорики, различных религиозных доктрин, магии и т.п.; а кроме того и врождённого, неприобретённого знания типа уже упоминавшихся безусловных рефлексов) на практический, на материальный результат.

          Именно возможностью получения в будущем огромного по важности практического эффекта принято оправдывать сегодняшние затраты на содержание математиков, философов, историков, ядерщиков, астрономов и пр.

          Практический результат — например, получение золота из свинца, установление выгодных отношений с богом или с дьяволом, обретение бессмертия или сверхчувственных способностей — это также вполне конкретные цели и всех упомянутых выше лженаук.

          Однако сам механизм достижения при помощи наук (и вообще любых сводов знаний) их практических целей остаётся для нас, для людей, обычно за кадром, на этот механизм мы, люди, не привыкли особо обращать внимание. То есть прогностическая составляющая наук обычно проходит мимо нашего внимания. А между тем науки имеют несколько целей. Главной из которых является, конечно, именно практический результат.

          Однако у науки — и вообще у знаний — помимо главной и конечной цели имеется ещё и ряд целей промежуточных, оказывающихся средствами достижения вышеуказанной главной цели. Одна из этих промежуточных целей — наилучшая ориентация в мире. А средством достижения данной промежуточной цели является ещё одна цель — прогнозирование. Которое называется ещё "опережающее отражение". Опережающее отражение позволяет нам, людям, лучше, полнее подготовиться к возможным в будущем ситуациям.

          Когда учёный пытается создать ещё невиданный трансурановый химический элемент, то этот учёный в конечном счёте нацелен, понятно, именно на само создание упомянутого элемента. Но вот промежуточными целями и одновременно средствами достижения конечной цели являются некие этапы на пути создания нового элемента — то есть подготовка мишени, запуск ускорителя, разгон нужных частиц до нужной скорости, обработка обстрелянной мишени, анализ полученных данных и пр.

          Реализация, достижение всех этих этапных целей становится возможной только при верно направленных, при достаточно безошибочных действиях. То есть как последствия всех этих действий, так и сама возможность проведения следующих по цепочке действий должны быть уверенно прогнозируемы.

          Так же точно обстоит дело и с алхимиком, пытающимся получить золото — он тоже, стремясь к данной совершенно практической цели, пользуется пусть и ложными, но всё же знаниями (то есть средствами прогнозирования) о том, что ему следует поэтапно, постадийно выполнять определённые (хотя и, понятно, совершенно бесполезные) манипуляции.

          То есть алхимик пользуется знаниями о том, как ему следует вполне целенаправленно перемешивать свои алхимические компоненты в разного рода нелепых, но тем не менее вполне определённых сочетаниях. И какими нелепыми ни казались бы грамотному наблюдателю действия алхимика, сам алхимик каждым из своих действий преследует вполне определённые и прогнозируемые им цели.

          (То, что они у алхимика чаще всего прогнозируются отвратительно, то, что прогнозы у алхимика очень редко сбываются — это уже совсем другой вопрос; главное тут то, что более или менее определённое прогнозирование, то есть сам акт выдачи прогноза — всё-таки обязательно совершается. Алхимические знания — они всё-таки функционируют в том плане, что управляют активностью человека. Пусть даже и без всякого толка, без получения заданного продукта.)

          В итоге нужно сообщить следующее: поскольку в этом мире тотальны, во-первых, повторяемость, сходство феноменов и их комбинаций, а во-вторых, раздельность, разнесённость по времени и по пространству некоторых достаточно устойчиво связанных между собой феноменов, то по одному из этих феноменов можно вполне достоверно судить о близости другого феномена. Именно эти закономерности и дают основу для существования знаний как прогнозов и, соответственно, для существования науки как свода объективных, достоверных, относительно истинных и т.п. знаний.

     15.12.1997

          Уважаемый собеседник, я долго думал о том, что же написать Вам в ответ.

          Самые первые Ваши слова

          "Примитивизм схемы и есть её достоинство. Траектория подъёма штанги просто показывает результат некоей раскладки сил",

которые, судя по всему, являются объяснением, почему Вас столь сильно увлекают траектории подъёма штанги, похоже, требуют того, чтобы прямо в начале своего ответа я вышел на уровень довольно скучных абстракций, на уровень гносеологии, то есть науки о знаниях, об их получении.

          Впрочем, предварительно сделаю два мелких и достаточно конкретных замечания.

          Первое замечание: в своём предыдущем сообщении, критикуя Вашу увлечённость траекториями подъёма штанги, я употребил в отношении этих траекторий слово "голые". Но это моё слово Вы в своём ответе мне заменили уже на слово "примитивные" ("примитивизм схемы").

          Употребляя слово "голые", я имел в виду малую информативность этих траекторий подъёма, их плохую связанность с более-менее полезными сведениями, плохую "одетость" этими полезными сведениями. Употреблённое же Вами слово "примитивизм" представляет траектории подъёма в гораздо более выигрышном свете — оно представляет их как простые, как доступные, как облегчающие понимание описываемых ими процессов.

          Однако на самом деле траектории подъёма штанги не так уж и примитивны, не столь уж и просты и, соответственно, вовсе не облегчают понимание.

          Как раз с этим связано второе моё конкретное замечание. Вы написали:

          "Траектория подъёма штанги просто показывает результат некоей раскладки сил."

          Но на самом деле траектория подъёма штанги показывает результат вовсе не "раскладки", не разделения, а, напротив, результат сложения многих плохо выявленных сил, результат смешения их в одну малопонятную кучу.

          Ну а теперь — обещанная оторванная от конкретики гносеологическая часть моего ответа.

          Очень многие люди (когда-то я и сам, увы, принадлежал к их числу) ошибочно считают, что наука — это что-то ужасно высоколобое, элитарное, напрочь оторванное от реальности и, главное, малопонятное. А основная задача такой высоколобой "науки" — всё максимально запутать: в частности, за счёт применения мудрёных и невнятных, многозначных слов.

          Однако на самом деле всё, что подходит под сделанное выше описание, является не наукой, а в лучшем случае мудрозвонством (а в худшем случае — фактически суеверием, очень недалёким от религии). Сие мудрозвонство, увы, весьма широко пока распространено (к такому мудрозвонству, скорее всего, как раз и относится привлёкшее Ваше внимание сочинение профессора А.Н.Воробьёва с его невнятной, с его непродуктивной классификацией таких малоинформативных данных, как траектории подъёма штанги).

          Настоящая же наука нужна исключительно для облегчения жизни людей. Это облегчение жизни людей настоящая наука обеспечивает за счёт получаемого при её, науки, помощи так называемого "опережающего отражения", то есть прогнозов, предсказаний, позволяющих людям пораньше, подольше и получше подготавливаться к не всегда благоприятным воздействиям элементов этого Мира.

          Приведу в качестве примеров такие предсказания: если достаточно долго крутить сухую деревянную палочку в углублении, сделанном в сухой деревянной дощечке, то получишь огонь, которым затем можно защититься от холода.

          Или: если выделить из определённой плесени пенициллин, то им можно успешно защититься от многих смертельно опасных микробных инфекций.

          Или: если принять определённые стероидные гормоны, то можно быстрее набраться сил и намного раньше дать отпор своему постоянному обидчику Ваське Крякину из десятого "Б". И т.д.

          Как же наука добывает столь нужные людям предсказания, то есть сведения о будущем? Понятно, что только за счёт изучения прошлого. Точнее, неких прошлых воздействий реальности. Но что это такое — изучение? И какие именно воздействия прошедшей реальности следует ему подвергать?

          Изучение — это постепенное, поэтапное построение правильной модели реальности. То есть это сначала фиксация в памяти особенных проявлений реальности, а затем "вставление" в нужное, в правильное место большой модели всего Мира этих зафиксированных в памяти особенных проявлений реальности.

          Упомянутая же особенность проявлений реальности состоит в том, что это всё исключительно повторяемости, более или менее устойчивые и назойливые повторяемости. Именно и только повторяемости. Неповторяющееся, мимолётное — оно неинтересно, не нужно познанию, оно не предмет познания: ибо неповторяющееся почти не оставляет отпечатка (например, в памяти). И потому его невозможно вставить в правильную модель Мира: ведь правильность модели определяется её проверкой, то есть повторением, — но мимолётное, повторяю, неповторимо.

          Что же касается отпечатков, то самые глубокие, самые нестираемые и постоянно возобновляемые отпечатки везде оставляют именно самые назойливые повторяемости. Они-то познанию более всего и интересны, они-то и фиксируются мозгом в первую очередь. Например, назойливее всего повторяется то, что предметы существуют; менее назойливо повторяется то, что предметы сильно притягиваются к Земле — но звёзды к ней уже почти не притягиваются; ещё менее назойливо повторяется закон Архимеда, поскольку далеко не все предметы погружены в жидкость; ещё менее назойливо повторяется развитие живых существ и т.д.

          Впрочем, для хорошей фиксации и для последующего вставления в общую модель Мира большое значение имеют не только объективные особенности реальности (то есть частота, назойливость неких повторяемостей), но ещё и субъективные особенности самого́ органа фиксации реальности — как правило, нервной системы. Даже самые что ни на есть высокоразвитые субъекты в наибольшей степени легко и быстро запоминают и увязывают с уже имеющейся картиной Мира именно наиболее простые повторяемости. Сложные же повторяемости запоминаются в лучшем случае с трудом, а в общую правильную картину обычно не могут быть нормально вставлены (как это было, например, на протяжении тысячелетий с эпициклами Птолемея).

          Однако тут, к счастью, имеет место следующая приятная, облегчающая дело познания, выявленная на огромном числе столкновений людей с реальностью повторяемость, закономерность: все "очищенные" от посторонних воздействий повторяемости сами по себе вполне просты, часто вообще примитивны. Запомнить такие "чистые", то есть "очищенные" от всего постороннего повторяемости очень легко, равно как и встроить их в уже имеющуюся модель Мира. Иными словами, повторяю, сложность, неподъёмность для процесса понимания происходящих вокруг познающего субъекта событий обеспечивается именно и только складыванием, смешением в кучу множества самых разных повторяемостей, "неочищенностью" их одна от другой.

          Так вот наука ради выполнения своей главной задачи (а эта задача, напоминаю, есть облегчение жизни людей за счёт применения в прогнозах знаний, то бишь отпечатков реальности) прежде всего и занимается анализом, то есть "расчленением", разбиранием, раскладыванием по полочкам сложных явлений на простые, на элементарные составляющие, которыми удобно и легко оперировать.

          Поэтому-то почти все нормальные люди на уровне познавательного инстинкта и любят всё простое и проявляют познавательный интерес в первую очередь по отношению именно к нему — к простому, к примитивному (это проявилось как раз и у Вас, уважаемый собеседник, в похвале траекториям подъёмов штанги как якобы примитивным явлениям).

          Однако тут важно помнить, что далеко не всё простое — плодотворно, то есть далеко не всё простое описывает именно элементарные повторяемости. Достаточно часто простота неких данных, полученных в результате исследования реальности, обеспечивается вовсе не хорошим "очищением" некоей закономерности от всего постороннего, а всего лишь скудостью, малым количеством этих данных.

          Например, если исследовать падение в земных условиях пушинки, чьё движение подчиняется как минимум трём закономерным воздействиям: земному тяготению (которое само по себе постепенно меняется с приближением к центру Земли), сопротивлению воздуха (также постепенно меняющемуся с попаданием в более низкие и, соответственно, в более плотные и вязкие слои) и закону Архимеда, то простые, но информативные, плодотворные данные можно получить только в том случае, если последовательно проводить эксперименты с пушинкой в "чистых" условиях: во-первых, в безвоздушном пространстве, во-вторых, в аэродинамической трубе и, в-третьих, в газе высокой плотности.

          Если же построить короткую и потому очень простую траекторию падения этой пушинки на протяжении всего лишь пяти сантиметров, то все выводы, которые будут сделаны на основании рассмотрения этой чрезвычайно простой траектории, наверняка окажутся ошибочными (тут ведь вполне корректно будет решить, что закона Архимеда нет вообще, а для пушинок всё определяется одной лишь инерцией, приводящей к их равномерному падению). Эта ошибочность выявится, например, даже в том случае, если ставить не "чистые" эксперименты, а следить за падением пушинки в воздухе на протяжении 20-30 км.

          Столь же ошибочными будут, скорее всего, и выводы, сделанные на основании рассмотрения таких траекторий подъёма штанги, на которых не указаны даже их, штанг, размеры и размеры оставившего эти траектории штангиста. В общем, данная простота "голых" траекторий подъёма штанги — она хуже воровства.

          Дабы происходило хотя бы нечто более-менее похожее на нормальное познание возможностей атлета (то есть закономерностей, повторяемостей его функционирования), придётся обмерить атлета, штангу и параметры оставленных ими следов (скорости, ускорения, величины смещения штанги, а также силы, развиваемой атлетом в позах, принимаемых им в моменты замеров этих величин — кстати, кое-что из этого сделано, например, на кинограммах, которые можно увидеть вот по этому адресу.

          Потом, допустим, можно замерить максимальную подъёмную статическую силу, развиваемую атлетом в тех позах, что он принимает на протяжении подъёма, и затем сравнить эти силовые показатели атлета в статике и в динамике. И в результате данного измерения, возможно, найти недоработки, то есть неполное, неэффективное использование атлетом своей силы в процессе подъёма. Затем можно попытаться построить цепочку из других, из более эффективных подъёмных поз, чтобы в дальнейшем воплотить их в новое слитное движение и т.д.

          Но в любом случае сначала нужно провести реальный, а не высосанный из пальца (типа непонятно на чём основанных классификаций профессора Воробьёва) анализ как разборку чего-то сложносоставного на возможно более простые компоненты. И только затем строить, складывать из этих уже поддающихся познанию элементарных повторяемостей работающие многосоставные модели.

          Короче, Вы, уважаемый собеседник, напрасно так сильно увлекаетесь рассмотрением голых траекторий подъёма штанги — это дело неплодотворное и приведёт только к потере Вашего времени.

     05.04.2011