1. Предисловие

2. Неограниченная демократия

3. На что похожа рыночная экономика?

4. Демократия в экономике

5. Откуда возьмётся власть производителей?

6. Общественная собственность

7. Возможна ли власть производителей?

8. Лирическое наступление

9. Ценность демократии

10. Можно ли подчинить государство?

11. Могут ли производители быть коллективным эксплуататором?

12. Заключение

          Мы, здешние материалисты, вынуждены присовокупить эти пояснения, потому как понимаем, что в ответе А.Хоцея В.Серову тема диктатуры рабочих (или же их классовых наследников, организованных производителей) и вообще устройства будущего общества раскрыта явно недостаточно. У кого-нибудь из читателей, несомненно, возникнут такие вопросы, как, например, что означают выражения "ограниченная демократия" и "неограниченная демократия", на основании чего "марксизм пришёл к выводу, что в тех порядках, которые на сегодня наиболее прогрессивны, в объективном плане особенно остро заинтересованы именно рабочие", почему "при уничтожении всех государственных органов" "рабочие гарантированно окажутся у власти", каким именно образом можно нейтрализовать профессиональные средства насилия и т.д.

          Более или менее исчерпывающие ответы на все эти вопросы были даны на страницах тех номеров журнала "Марксист", которые не вошли в настоящую публикацию. Здесь же мы попытаемся изложить эти ответы хотя бы вкратце.

          Итак, что же такое неограниченная демократия и чем она отличается от демократии ограниченной?

          Неограниченной мы называем такую демократию, которая имеет место не только в политике, то есть в сфере управления преимущественно людьми, но также ещё и в экономике, то есть в сфере управления преимущественно вещами.

          Ограниченной же мы привыкли называть демократию в одной лишь политике при недемократично организованной экономике. То есть демократия в данном случае охватывает только одну из двух основных сфер жизни общества, и, значит, такая демократия неполна, ограничена.

          Если политическая демократия вполне может существовать автономно, сама по себе (то есть и при отсутствии демократии в экономике), то вот демократия в экономике может иметь место лишь при обязательном наличии демократии в политике.

          То есть демократия в экономике непременно должна иметь политическую демократию своим основанием — иначе она, демократия в экономике, представляя собой вызов недемократическому, тоталитарному устройству политической сферы, будет, несомненно, быстро ликвидирована политическими, насильственными средствами и окажется тем самым чрезвычайно неустойчивой, мимолётной.

          Таким образом, чтобы охарактеризовать неограниченную демократию, достаточно указать на одну только демократию в экономике, поскольку наличие политической демократии будет в этом случае само собой разумеющимся.

          Что же это, однако, такое — демократия в экономике? С подачи крупнейших экономических авторитетов сегодня ещё принято всерьёз утверждать, что рынок — это, мол, и есть демократия в экономике. (Помнится, раньше, когда демократия являлась совершенно новым для советских людей феноменом и потому, видимо, была куда более модной, чем сейчас, эту пропагандистскую сентенцию про то, что рынок есть демократия в экономике, доводилось слышать аж по нескольку раз на дню.)

          Так вот, как известно, господство рынка в экономике наблюдается в основном при таком общественном укладе, который называется капитализмом. Характеризуя сущность этого капитализма, сегодня иногда так прямо и говорят: рыночная экономика.

          Капитализм, если подходить к нему непредвзято, обладает очень многими положительными чертами, что особенно хорошо заметно при сопоставлении его с предыдущей формацией — феодализмом. Капитализм — это пока вообще наивысшее человеческое достижение в области, если можно так выразиться, практической, прикладной политэкономии. Ничего лучше капитализма как формации нигде в жизнь пока ещё не внедрено.

          Однако, несмотря на все его положительные черты, капитализм всё же далеко не идеален. Не стоит приписывать ему лишние, не присущие ему достоинства. И потому если очень хочется иметь господство демократии в экономике (чего пока нигде в мире нет), то над этим нужно работать, не путая уже достигнутое с ещё желаемым.

          Кое-какие демократические черты и механизмы в экономике капитализма, впрочем, действительно имеются. Это, например, отдельные процедуры на акционерных собраниях, — но в целом там, конечно, нет демократии, нет её господства (как не было демократии, например, и на всех выборах в СССР — хотя эти выборы были немного похожими на демократические).

          Всё дело в том, что демократия представляет собой целостный комплекс процедур. А именно: во-первых, достаточно свободное и широкое выдвижение кандидатов на ответственный пост или предлагаемых к реализации программ, во-вторых, достаточно свободное и широкое обсуждение этих кандидатов на ответственный пост или предлагаемых к реализации программ, в-третьих, равное и тайное голосование по поводу их предпочтительности, в-четвёртых, честный подсчёт голосов выборщиков, в-пятых, честное и широкое информирование голосовавших об общих итогах голосования и, наконец, в-шестых, дисциплинированное, то есть уже совершенно не свободное, а безальтернативное внедрение принятых решений в жизнь — всё это, естественно, на уровнях, соответствующих значимости указанных программ или общественных постов.

          Причём в первую очередь все указанные процедуры должны касаться решения именно наиболее важных для общества проблем — типа вопроса формирования самих властных структур.

          Ну а кроме того, демократия невозможна без наличия гражданских, антирабски настроенных выборщиков. То есть людей политических грамотных и решительно заинтересованных в отстаивании своих коренных интересов.

          Сто́ит изъять или даже всего лишь сильно ограничить одну из перечисленных выше процедур, сто́ит только пропа́сть гражданским, нехолопским настроениям выборщиков, как демократия бесследно исчезнет. Например, если на выборах всё сделать как положено, но вот о результатах голосования проинформировать людей не честно, а пристрастно. Или, например, вместо равенства прав при голосовании установить правовое преимущество отдельных выборщиков.

          Ибо тогда кто-нибудь один, имеющий, допустим, 51% голосов, даже при идеальном соответствии всего остального комплекса процедур нормам демократии при любом раскладе прочих сил и интересов всегда будет победителем на выборах. И, значит, монополистом, экономическим диктатором.

          А ведь именно это явление постоянно и имеет место на собраниях акционерных обществ, внутри которых кто-нибудь обычно всегда пытается захватить контрольный пакет акций. Поэтому-то и можно с полным на то основанием утверждать, что демократия при акционерной форме распоряжения в лучшем случае — ущербна. Ну а в большинстве случаев её там, увы, вообще нет.

          Впрочем, если наличие демократии в рыночной экономике зависело бы только от совершенства акционерного распоряжения, то сие была бы лишь крайне незначительная часть проблемы.

          Главная же часть этой проблемы заключается в том, что рыночная экономика, связь и формы взаимодействия субъектов рынка совсем непохожи даже на ущербную акционерную демократию. Рынок — это просто нечто совершенно отличное от демократии.

          Внутри некоторых коллективных субъектов рынка демократия существовать, разумеется, может, но вот взаимодействуют его, рынка, субъекты уже явно не по-демократически — ведь разрозненная, хаотичная торговля совершенно не похожа на упорядоченное демократическое всеобщее голосование.

          Кстати, если попробовать внедрить рынок туда, где сегодня худо-бедно обитает демократия, — то есть в политику, в сферу управления людьми, в ту область, где осуществляются операции не с экономическими, а с политическими правами, — то рынок через торговлю политическими правами, через торговлю правами избирателей, правами на распоряжение средствами насилия, достаточно быстро разрушит демократию и тем самым приведёт к тоталитаризму. Повторяю: свободная торговля политическими правами немедленно приведёт к сосредоточению их сначала в руках немногих, а потом и вообще в руках одного политического монополиста.

          Недаром свободная, рыночная торговля даже самыми незначительными политическими правами юридически запрещена и уголовно преследуется — например, статьёй о коррупции, то есть о торговле услугами политических управленцев. А также статьёй, запрещающей предвыборные подкупы.

          Конечно, полноценный рынок невозможен без демократии. Но только демократии не в экономике, не в сфере управления вещами, а в политике. То есть, повторяем, в сфере управления людьми. Нормальный рынок невозможен без политического равноправия и экономической независимости своих субъектов. Экономически независимые, ведущие дела раздельно и непримиримо соперничающие друг с другом субъекты рынка, то есть арены всеобщего обмена вещами и некоторыми (прежде всего, неполитическими) услугами, должны быть всё-таки связаны воедино, связаны в общество.

          И наиболее приемлемой формой связи для этих непримиримо соперничающих субъектов рынка является как раз политическая демократия. То есть совместное, централизованное распоряжение обществом, его судьбой. Демократия — это политическое сотрудничество, компенсирующее недостатки экономической, рыночной вражды.

          Больше всего, на наш взгляд, рыночная экономика напоминает не демократическое общество, а некую средневековую феодальную европейскую страну. Страну типа Древней Руси. Страну, раздробленную на постоянно борющиеся друг с другом удельные образования.

          Внутри подавляющего большинства таких удельных образований порядки не демократические, а военные, тоталитарные. И, конечно, внутри самих этих образований практически нет никаких рыночных отношений. Зато имеет место чисто административный учёт и контроль. Причём контролирует всё и вершит внутренний суд сам глава данного образования.

          В команде этого главы соблюдается строгая субординация; распределение благ среди его подчинённых происходит согласно их чину в иерархии команды, по их должности. Все эти подчинённые носят знаки различия типа всевозможных висюлек на груди. Власть в этой команде формируется не на основании регулярных всеобщих свободных выборов, а передаётся по наследству, от главы команды — к его отпрыскам.

          Главу команды все зовут, естественно, не по-демократически — "гражданин", ибо равных ему нет, а по-феодальному — "господин" (ср: Николай II и Генри Форд II). Нет в его команде, понятно, и свойственных демократии свободы слова и открытости информации, зато есть внутренняя цензура и военная тайна.

          Если заменить во всём этом описании выражение "военная тайна" на выражение "коммерческая тайна", то в нарисованной картине можно легко узнать типичное крупное коммерческое предприятие.

          Что же касается нормальной демократии в экономике, то она почти ничем не будет отличаться от нормальной, от привычной для многих людей демократии в политике. Демократия в экономике содержит, включает в себя все процедуры, присущие политической демократии, но вот только проводятся эти процедуры по поводу распоряжения преимущественно не людьми, а вещами — точнее, основными средствами производства (и вообще жизнеобеспечения).

          Выглядеть демократия в экономике в самом развёрнутом виде будет, скорее всего, так: наиболее полное право решать, что делать с производством, окажется у всего общества (или всего человечества). Пользуясь этим правом, общество своим демократически принятым решением станет указывать тем, кто работает на производстве, какие шаги этим работникам нужно сделать в глобальном плане. И в рамках данного плана будет передавать им производство во что-то вроде доверительного управления.

          В границах такого доверительного управления работники всего производства, в свою очередь, тоже начнут сообща, демократически составлять и принимать план, как им лучше всего выполнить заказ общества. И для выполнения этого плана тоже станут намечать ответственных субъектов и вручать им в следующее по счёту, в ещё более ограниченное управление уже, допустим, отдельные отрасли. Работники которых также демократически начнут принимать свои планы выполнения порученных им заданий.

          И так далее и так далее, пока сие нарастающее развёртывание всё более и более конкретизируемых и уточняемых планов не остановится на заданиях для отдельных работников.

          При всём при этом получится, судя по всему, такая картина: при принятии самых основных решений главенствовать будет, несомненно, всё общество в целом. И у него навсегда сохранится право принять даже такое решение, против которого станут дружно выступать все производители разом.

          Но вот то, что принятие данного решения будет делом реальным — очень сомнительно. Ведь работники производства бесспорно окажутся наиболее авторитетной и заинтересованной в вопросах производства группой в обществе. А потому смогут с наибольшим — по сравнению со всеми остальными группами в обществе — успехом убеждать большинство общества в своей правоте (как это сегодня с ещё бо́льшим успехом делают капиталисты — ещё более малочисленная, чем производители, группа членов общества). А такой постоянный успех в принятии выгодных субъекту решений как раз является властью.

          Вот и получится, что общественное по форме (то есть де-юре) полное распоряжение производством в реальности (то есть де-факто) окажется распоряжением тех, кто на этом производстве непосредственно работает — потому что, повторяем, сии работники будут обладать в обществе наибольшим влиянием (как сегодня, повторяем, в капиталистических странах таким наибольшим влиянием, то есть по факту властью, обладают вышеупомянутые капиталисты).

          Разумеется, рынку в описанной экономике тоже найдётся место — но уже, естественно, не доминирующее: скорее всего, только в сфере индивидуального потребления.

          Изменит ли всё это экономику к лучшему? Конечно, изменит. Ведь производственные программы — как общеэкономические, так и отраслевые, заводские, цеховые и т.д., — начнут приниматься не назначенными вождём чиновниками и не строящими друг другу козни единоличниками-капиталистами, а совместно всеми теми людьми, работа и жизнеобеспечение которых будет непосредственно зависеть от исполнения данных программ. Или же такие программы станут принимать представители этих людей — естественно, демократически избранные.

          Понятно, что в таком случае экономика заработает на благо не чиновника или капиталиста, а на благо тех, кто принимал программы или выбирал своих представителей.

          Демократия — это общественное распоряжение. Политическая демократия — это общественное распоряжение людьми, самим обществом. То есть такая демократия появляется тогда, когда общество, централизуя процедурами, демократическими механизмами свою волю, само распоряжается своей судьбой.

          В свою очередь, полное распоряжение вещами — это собственность. И, значит, полное общественное, демократическое распоряжение вещами — в первую очередь, естественно, распоряжение самыми важными из вещей, то есть общественно значимыми средствами производства и распределения — это и есть пресловутая общественная собственность на средства производства и распределения.

          Так что демократия в экономике — это отнюдь не рынок, а просто общественная собственность или иное достаточно полное и всеобщее распоряжение средствами жизнеобеспечения.

          Ну а рынок — это не только не демократия; это вообще нечто ей противоположное, это война в экономике. А войны в идеале должно быть как можно меньше.

          Демократию же лучше иметь, конечно, неограниченную. То есть такую, которая существует не только в политике, но и в экономике. Потому что ограниченная демократия — ограниченная рынком, войной в экономике — принципиально не позволяет обществу реализовать все возможности максимального улучшения своей жизни.

          Теперь пришла пора дать ответ на следующий вопрос: почему рабочие (или их классовые наследники, организованные производители) гарантированно окажутся у власти при уничтожении государства, то есть аппарата профессионального принуждения?

          Во-первых, как можно понять уже из самого текста ответа А.Хоцея В.Серову, диктатура, то бишь власть некоторых классов, вовсе не противоречит демократии и всеобщему политическому равноправию. Равные права — это ведь не что иное, как очень определённые, то есть ограниченные и всего лишь чисто юридические возможности.

          В то время как в обществе существуют ещё и другие, и уже не для всех равные, и уже совершенно не юридические, а обусловленные совсем иными факторами — типа ума, богатства, культуры или профессиональной заинтересованности — возможности воспользоваться этими правами.

          Во-вторых, сии дополнительные возможности делаются для их субъекта существенно более значимыми, более широкими в том случае, если с политической арены исчезают его, субъекта, основные конкуренты.

          Так вот: государство как аппарат профессионального насилия всегда является как раз одним из главных претендентов на власть в обществе. Государство — это организованная и вооружённая структура, имеющая тягу к самостоятельности и свои особые интересы. Причём если государство оказывается у власти, то интересы эти существенно усиливаются, а набор их резко возрастает (в частности, у государства тут появляется интерес в удержании власти) и приобретают выраженный политэкономический, классовый характер — то есть государство (точнее, его управленческий аппарат) становится властвующим, самовластным классом: классом феодалов, бюрократией.

          Если же государство исчезает, то в качестве конкурентов на политическом торжище у рабочих (или же у их классовых наследников, организованных производителей) остаются только такие общественные слои, как частные собственники (собственники, разумеется, не какой-нибудь мелочи, а именно основных средств общественного жизнеобеспечения; собственность же на индивидуальные средства жизнеобеспечения — это собственность уже не частная, а личная), крестьяне и интеллигенция.

          Частные собственники существуют, понятно, лишь до тех пор, пока у них есть опора на государство, на аппарат насилия. Едва только государство исчезает или вырывается у частных собственников из рук, как вся сила частных собственников становится эфемерной, а само их существование — негарантированным.

          Ну а если к упразднению государства ещё законодательно добавить и жёсткий запрет на частное финансирование выдвижений и агитации перед выборами, то частные собственники сразу будут ликвидированы как класс.

          (Как класс, повторяем, а вовсе не как живые существа; никого ведь, надеемся, не сбивает с толку сообщение о ликвидации, например, министерства или фирмы. Что и понятно: ведь и класс, и министерство, и фирма — это именно специфические общности людей, а вовсе не сами люди. Достаточно изменить отношение людей к внешней среде — и их общность как что-то специфическое будет напрочь ликвидирована при всём при том что сами люди останутся живы и здоровы.)

          Что касается крестьянства, то, во-первых, даже в те времена, когда крестьянство составляло подавляющее большинство общества, оно было сильнейшим образом индивидуализировано, не организовано и потому в социальном плане всегда слабо и подавляемо другими классами — феодалами или капиталистами.

          А во-вторых, сегодня крестьянство фактически уже почти исчезло, превратившись в основном в сельскохозяйственный отряд рабочего класса.

          Что же до интеллигенции, то она тоже не организована, индивидуализирована по самой своей творческой природе. А вдобавок не имеет выраженного политэкономического, то есть производственно-распределительного интереса. И потому тоже слишком слаба как политическая сила, как политический конкурент.

          Остаётся ответить ещё на вопрос, каким именно образом можно нейтрализовать государство в том случае, если его ещё нельзя ликвидировать — хотя бы, например, ради защиты от возможной внешней агрессии. Но прежде чем ответить на данный вопрос, мы, пожалуй, предпримем небольшое

          Сегодня, в конце двадцатого века, у нас в России стало модным демонстрировать презрение к политике как к непременно "грязному делу", а также и к политэкономии, с которой связаны якобы ненужные всякому порядочному человеку "измы".

          "Народу не нужны никакие "измы", — то и дело в упоении от собственной продвинутости вещает с телеэкрана очередной видный представитель отечественной культуры. — Хватит транжирить бюджетные деньги на эти нескончаемые выборы — давайте лучше потратим их на восстановление храмов. Всю власть в стране должен раз и навсегда получить умный, честный, широко образованный, заботящийся о народе профессионал — только тогда наконец и возродится исконная духовность и культура народа, только тогда наконец в стране и настанут всеобщее примирение и процветание". И т.д.

          А некоторые властители наших дум без обиняков призывают даже к восстановлению полноценной наследственной монархии. И, разумеется, приводят в пользу своей точки зрения множество аргументов.

          Например, такой: наследника престола к царствованию всегда готовят сызмальства — вот из него и вырастает настоящий профессионал, не чета разным лезущим в народные избранники простолюдинам от сохи.

          Или ещё такой аргумент: царя от попрания народных интересов будет полностью предохранять сама его православная богопомазанность, а не какая-нибудь там демократическая процедура, которую всегда обернут к своей корысти политиканствующие демагоги, воинствующие "шариковы". И т.п.

          Что ж, возможно, наша страна и впрямь нуждается в монархе. Ведь за это, увы, выступают даже наиболее видные её представители. И уж если даже они не находят в демократии почти ничего, заслуживающего одобрения, уж если даже они считают единственным положительным результатом нынешних реформ восстановление церквей, то что же тогда остаётся думать о простом народе?

          Конечно, это печально, что представители современной российской культуры представляют какую угодно культуру, кроме политической — но сие ведь не что иное, как упрямый факт. И этот факт нужно нормально принять.

          Но нормально принять — вовсе не значит опустить руки. Ведь данный факт — факт нашего почти всеобщего политического бескультурья, холопства — он нормален, возможно, всего лишь сегодня. А завтра или послезавтра наше всеобщее политическое бескультурье станет, быть может, уже чем-то совершенно ненормальным, диким.

          И к такому изменению ситуации имеются, в общем-то, многочисленные предпосылки: большинство современных россиян получило как минимум среднее образование. И потому, когда на свои агрессивно-холопские убеждённые заявления типа "начальник всегда будет давить нас, простых людей" они, россияне, получают логичное возражение, что эта их убеждённость явно противоречит основам арифметики, согласно которой один всегда меньше, чем много, и, соответственно, один человек всегда слабее, чем много людей, а потому нормой должно быть подчинение как раз большинству, а не меньшинству — то тогда в головах вышеупомянутых россиян возникает некий конфликт.

          А именно: конфликт их привычных убеждений — и элементарной логики. И сие, быть может, неплохо, что оный конфликт возникает. Ибо люди тогда начинают хотя бы немного задумываться.

          Тем не менее по своей социальной сущности наши соотечественники пока остаются всё теми же агрессивно-инертными (в том смысле, что свой выбор в пользу политической инертности, свою, если допустимо так выразиться, свободу быть рабами, они готовы защищать вполне агрессивно) холопами. И ещё, видимо, довольно долго останутся таковыми. Именно эта холопская настроенность народа и продолжит в ближайшее время определять наше общественное устройство — неустойчиво-демократическое с несомненной склонностью к превращению обратно в тоталитарное.

          Впрочем, если такое превращение всё же произойдёт, то сие отнюдь не станет концом света — потому что демократия (и все прочие так называемые "общечеловеческие ценности") — это отнюдь не самое ценное на свете. То есть многие нынешние сторонники демократии очень сильно преувеличивают её ценность. Перефразируя нашумевшее в своё время изречение госсекретаря США Александра Хейга "Есть вещи поважнее мира", можно с уверенностью утверждать, что "есть вещи поважнее демократии".

          Более ценным, чем демократия или жизни отдельных людей, является, например, существование отдельного общества. Ну а наибольшая вообще ценность — это существование всего человечества. Ради блага общества или человечества можно пожертвовать довольно многим — в том числе и демократией: ведь люди, как известно, когда-то жили без демократии, и жили, надо заметить, достаточно неплохо и долго — сотни тысяч лет.

          Разумеется, как только выдастся первая же возможность, то демократию нужно устанавливать. Потому что именно демократия, потому что именно самостоятельное управление позволяет максимально эффективно сохранять и повышать уровень жизни общества.

          Демократия — это чрезвычайно мощный и полезный социальный инструмент. Однако, повторяем, если наличные условия — например, наличные привычки общества — не позволяют пользоваться этим инструментом, если у членов общества нет соответствующих навыков, если демократия превращается ими в средство разрушения, то бишь если, например, народ отдаёт большинство голосов за фашистов (как в 1932 году в Германии) или за мусульманских экстремистов, главным пунктом программы которых является ликвидация самой демократии (как на выборах 1991 года в Алжире), то вполне может оказаться, что демократию выгоднее ликвидировать.

          (Нормальный материалистический подход к общественным проблемам как раз и содержит в своей основе ориентацию на выгоду — в первую очередь, конечно, материальную. Об этом подробно и рассказано в тексте "Проверено. Мин нет".)

          Подобная ликвидация совершенно аналогична случаю с ликвидацией самостоятельности, свободы в поведении для асоциальных элементов, когда заботу об их поведении принудительно берут на себя соответствующие силовые органы. (Роль подобных органов в своё время с успехом исполняли, например, и экспедиционный корпус генерала Макартура в послевоенной Японии, и сегодняшние миротворческие войска.)

          (Разумеется, всё то же самое касается и такой ценности, как сама свобода: свобода слова, свобода собраний, свобода предпринимательства и т.д. Слишком раннее освобождение недостаточно культурного, ещё не приученного к самодисциплине народа приводит, увы, к большим, а иногда даже к фатальным злоупотреблениям.

          Например, когда якобы либерально убираются заграждения против суеверий, то массово появляются всевозможные Ванги, Джуны, Марии-Дэви-Христосы, Аланы Чумаки и орды менее раскрученных шарлатанов. Когда под разговоры про либерализм ликвидируется контроль над торговлей алкоголем и прочими наркотиками, то народ начинает массово спиваться и деградировать. Когда неоправданно ослабляется правоохранительная система, то резко возрастает обычная преступность и возникает преступность организованная, то есть мафия. А когда под болтовню про национальные освобождение и возрождение и пр. у общества убирают защиту против шовинизма-нацизма — например, германского или итальянского — то в итоге совершаются нацистские перевороты.

          Причём всё это имеет место помимо разрушительного влияния тех, кто постоянно спекулирует на теме либерализма — например, злобных кукловодов типа политической элиты США.

          В связи с чем с горечью напоминаем: слишком раннее, псевдореволюционное освобождение отсталых ещё масс — дело очень плохое, предосудительное.)

          Но если, опять же повторяем, возможности общества всё-таки уже позволяют воспользоваться демократией, если они позволяют политике быть не "грязным" занятием немногих, а обычным, повседневным, привычным для всех людей делом, то тогда за демократию нужно хвататься как за спасательный круг и не выпускать её из рук.

          И тратить на неё почти любые усилия — ибо её не заменят никакие монаршие "профессионализм", "образованность" и "ум, честь и совесть". А в особенности демократию не заменит, конечно, никакая галиматья навроде "богоизбранности", "православности", "помазанности на царство", "общинности", "соборности", "высокодуховности" и прочих пещерных глупостей.

          Мы, люди, никогда не должны оказывать полное доверие управленцам, особенно имеющим доступ к средствам насилия — тем более оказывать слепо, по-холопски. Управленцев, имеющих доступ к средствам насилия, напротив, нужно постоянно менять — даже вообще без особых причин, просто в порядке ротации.

          Надеемся, данное "лирическое наступление" хоть кого-нибудь подтолкнёт к согласию с нами в том, что общество вполне может быть предметом беспристрастного исследования, что практически все общественные явления можно и до́лжно — ибо это выгодно — анализировать и выстраивать по ценностной шкале без привлечения эмоций и упоений.

          И, кстати, если данный анализ делается более лёгким и эффективным благодаря использованию таких познавательных инструментов, как термины, кончающиеся на "изм" — то в использовании этих терминов, этих "измов", не надо видеть криминала.

          Вернёмся, однако, от, если можно так выразиться, "посредисловия" к нашим вопросам: можно ли нейтрализовать государство, и если можно, то как это сделать?

          Нейтрализовать государство, разумеется, можно — путём его подчинения (что как раз уже и отмечалось в статье "Проверено. Мин нет").

          Действительно, если органы профессионального подавления всегда будут стоять перед обществом навытяжку, если эти органы начнут видеть в обществе своего единственного и неповторимого хозяина, то опасность проявления ими своеволия и затем насилия — почти исчезнет.

          Разумеется, многим людям такая ситуация, при которой кто-то заведомо сильнейший подчиняется кому-то заведомо слабейшему, кажется просто нереальной, надуманной. А ведь напрасно. Ибо примеров подобных ситуаций — тьма.

          Старичок-военачальник заведомо слабее своего войска, тренер в силовом виде спорта слабее своих воспитанников, старые родители слабее своего взрослого сына, геронтократическое Политбюро ЦК КПСС было слабее народов СССР и т.д.

          В свете подобных примеров вполне реальным, будем надеяться, начинает выглядеть подчинение относительно немногочисленного государства — целому обществу. (Тем более что общество имеет объективно наивысший социальный авторитет.) Проблема, таким образом, заключается всего лишь в том, чтобы выяснить, откуда же берётся подчинение сильных — слабым.

          Разумеется, особой загадки тут нет. Приведённые выше внешне нелепые ситуации подчинения сильных слабым имеют место потому, что живые существа подчиняются не только под напором сиюминутно применяемого к ним насилия, но ещё и под напором самих рефлексов подчинения. То есть живые существа часто следуют просто привычке подчиняться, следуют традициям подчинения.

          Конечно, тех живых существ, которые имеют плохую память, для каждого акта их подчинения приходится из раза в раз побеждать и подавлять. Однако живых существ с более или менее хорошей памятью (а люди относятся именно к числу таковых) совсем необязательно подавлять всякий раз, когда требуется их подчинение. Существа, имеющие хорошую память, запоминают важную для их бытия информацию очень легко и в дальнейшем действуют уже в точном соответствии с этой информацией, продолжительное время даже не пытаясь получить её подтверждений.

          Таким образом, дабы люди начали подчиняться, начальнику отнюдь не нужно всякий раз демонстрировать своё силовое превосходство. Достаточно будет того, чтобы у людей в головах засели рефлексы подчинения. Кстати, вырабатываются такие рефлексы у людей совсем не обязательно в результате применения именно прямого подавления. Чаще всего для формирования таких рефлексов достаточным бывает простой демонстрации превосходства путём проведения так называемой кадрово-финансовой деятельности.

          То бишь если один человек, опираясь на предыдущие рефлексы подчинения членов своей команды, принял в неё другого человека (и, естественно, оставил за собой право в любую минуту его из этой команды исключить), то данный только что принятый человек запоминает, от кого зависит его пребывание в команде, и, разумеется, долго считает того, кто принял его в команду — то бишь того, кто осуществил в отношении него кадровую деятельность — за начальника, за главного. И подчиняется в первую очередь именно ему.

          Несколько слабее, но тоже весьма существенны рефлексы подчинения, вырабатываемые в результате осуществления финансовой деятельности. То бишь люди склонны считать себя обязанными подчиняться тому, из чьих рук получают потребительские блага. Например, судьи Москвы, как известно, подчинялись Лужкову, у которого годами клевали из рук.

          Соответственно, если государственные органы окажутся в положении субъектов кадрово-финансовой деятельности общества, то обязательно будут плясать под его дудку. Ну а осуществить такую деятельность общество сможет через всё те же демократические процедуры, то есть через всеобщие широкие и частые выборы, отзывы и т.д. возможно большего числа руководителей госструктур, а также через принятие референдумами или избранниками народа решений об оплате их труда.

          (Сегодня подобные процедуры принятия общественных решений ещё чрезвычайно редки и высокозатратны — однако со временем и с развитием средств связи типа интернета, интерактивного телевидения и т.п. референдумы и выборы госчиновников станут, несомненно, делом совершенно заурядным и технически несложным.)

          Ну и, наконец, следует, наверное, дать ответ на такой возникающий по ходу чтения "Проверено. Мин нет" вопрос: на основании чего некоторые "учёные... уже поняли, что дабы общество стало справедливым... в нём должна быть установлена диктатура именно рабочих"?

          Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно, видимо, сначала разобраться с тем, что такое справедливое общество и вообще сама справедливость. На наш взгляд, справедливость есть не что иное, как правильность, соразмерность — и соразмерность, понятно, не где угодно и не в чём угодно, а обязательно в распределении благ. Причём почти всегда — материальных. Повторяем: когда речь заходит о справедливости, то в виду всегда имеется соразмерность в распределении материальных благ.

          Но кто же должен оценивать эту соразмерность? И что должно быть её критерием? На наш взгляд, наименьшее несогласие вызовет такой критерий: благо, польза, принесённая обществу. Разумеется, им же самим, обществом, и оцениваемая — всё через ту же систему демократических процедур.

          Кроме того, общество или его часть должны оценивать ещё и соразмерность, справедливость объёма благ, получаемых каждым членом общества, то есть отдельным человеком. Иными словами, для того чтобы общество было справедливым, оно само должно оценивать, во-первых, объём принесённого ему блага, а во-вторых, объёмы благ, подлежащих распределению между его членами.

          Так почему же подобный справедливый порядок может существовать лишь при власти, при диктатуре рабочих (или их классовых наследников, организованных производителей)?

          Дело в том, что распределять удаётся, как правило, только произведённое. Или хотя бы добытое в природе. А главные производители и добытчики в обществе — сегодня как раз рабочие. То есть они, рабочие, получается, сами кровно заинтересованы, чтобы производителей и добытчиков благ не обижали, не поступали с ними несправедливо. Поступать же несправедливо — это, напоминаем, почти всегда значит нарушать соразмерность общественной пользе при распределении матблаг.

          При эксплуататорских общественных порядках несправедливое, несоразмерное общественной пользе распределение существует только потому, что власть, то есть возможность принудить, способность навязать своё желание, находится в руках у немногих вставших над всем остальным обществом эксплуататоров (которые, естественно, никогда не были и никогда не будут производителями — в самом деле: какая им выгода становиться производителями, если своё "эксклюзивное" обладание средствами насилия они могут употребить на то, чтобы оседлать потоки произведённых другими и подлежащих распределению благ?)

          Кроме того, эксплуатация, организованный грабёж — это всё-таки хлопотное, трудоёмкое и, как правило, не очень приятное занятие: приходится насиловать, обманывать, отнимать, рисковать получить отпор и т.д. Соответственно, практиковать эксплуатацию имеет смысл только при хорошей отдаче на выходе. Если же эта отдача оказывается меньшей или равной отдаче от нормальной трудовой деятельности, то занятие грабежом, отъёмом благ теряет смысл: легче становится просто произвести эти блага.

          Повторяем: в эксплуатации смысл появляется только тогда, когда отдача от неё больше, чем от производства. Таким образом, эксплуататоров принципиально не может быть больше, чем эксплуатируемых (нет возможности вдаваться в подробности, но, вообще-то, эксплуатируемых всегда должно быть даже в несколько раз больше, чем эксплуататоров).

          Могут ли в свете этого рабочие, основные производители (или их классовые наследники), даже при полной их власти, диктатуре, быть чьими-либо эксплуататорами? Есть ли для них смысл бросать производство и переключаться на менее доходное дело? Нет, конечно. Ибо это, повторяем, рабочим будет просто экономически невыгодно.

          (Кстати, чтобы хорошенько всё это понять, нужно обязательно не терять из виду, что речь здесь везде идёт о диктатуре именно рабочих, всех вообще рабочих разом. То бишь речь здесь везде идёт о такой невозможной в представлении большинства современных людей штуке, как власть, диктатура всех-всех-всех этих людей в рабочей одежде, стоящих у станков и конвейеров.

          Речь у нас, повторяем, идёт вовсе не о конкретных Никитах Сергеевичах или Леонидах Ильичах, какое-то время пахавших на заводе, но затем пошедших на повышение — и переставших, таким образом, быть рабочими. Нет, речь у нас идёт именно о тех самых субъектах в спецовках, которые неотрывно стоят у станков и домен и на повышение уходить не собираются.

          Понятно, что диктатура подобных тружеников выглядит для наших современников совершеннейшим вымыслом и нелепостью; но не такой ли точно нелепостью выглядело когда-то в глазах феодалов предположение о возможности повсеместного прихода к власти смешных, слабых и подобострастных купчишек и ростовщиков — типа тех, что описаны в произведениях Мольера, Гоголя и Островского?

          А ведь эти смешные купчишки к власти всё-таки пришли — не оставляя при этом своих прежних занятий — и оказались уже вполне респектабельными капиталистами, чьего благорасположения и, соответственно, подачек с барского стола жаждут сегодня почти все феодальные, тоталитарные режимы планеты.

          Так вот: власть стоящих у станков рабочих — она тоже вполне возможна: проблема с её установлением и поддержанием, как это уже и указывалось в статье А.Хоцея, заключается всего лишь в правильно выстроенном комплексе законодательно защищённых процедур. Ну и ещё, конечно, в наличии достаточной политической культуры населения, то есть в возникновении "неограниченно" гражданского общества.)

          Остаётся отметить следующее: у кого как, а у нас, у материалистов, нет сомнений, что нынешнее устройство общества не есть воплощение совершенства. Данное устройство — оно не на века: ведь всё ограниченное обязательно меняется. Так что когда-нибудь существенно изменятся и нынешние общественные порядки. Причём, скорее всего, именно в лучшую сторону.

     15.05.1997