1. Перемена отношения

2. Неизбежность изменений

3. Привлекательная картина

4. "Шибко сознательные"

5. Единственный путь для прогнозиста

6. Есть ли тенденция к улучшению?

7. Источники новых и редких качеств

8. Правильная оценка старых качеств

9. Закономерное искажение оценок

10. Огромная сила привычки

11. Повторение пройденного

12. Независимость формации от морального облика

13. Ответ на часто возникающий вопрос

14. Надежды на "большой скачок"

15. Реальная мощь прямолинейных экстраполяций

16. Примеры для иллюстрации пройденного

17. Зависит ли нравственный настрой от объёмов потребления?

18. Заключение

          Обычно, узнав, что я воинствующий материалист, люди начинают относиться ко мне с подозрением или даже вообще с неприязнью. Впрочем, некоторые люди опять изменяют отношение ко мне — теперь уже в лучшую сторону, — когда выясняют, что я не только материалист, но одновременно ещё и капиталист, эксплуататор.

          Что поделаешь: в России капитализм нынче торжествует во всём, в том числе и в симпатиях народа. Подавляющее большинство нашего населения сегодня твёрдо убеждено, что капитализм (разумеется, не такой, как "у нас", а такой, как "у них", то есть "настоящий", "правильный" и т.д.) является воплощением совершенства, что порядки, наследующие капиталистическим, — это просто злобная и бесчеловечная выдумка, что развитие общества на капитализме навсегда закончилось и т.д.

          Впрочем, изредка встречаются и такие люди, которым всё же приходят в голову мысли, что у капитализма наряду со многими достоинствами имеются ещё и несомненные системные недостатки. И что эти недостатки в принципе можно исправить. А такое исправление, естественно, требует некоего изменения, преобразования общества.

          Как-то раз на излёте перестройки одна моя знакомая журналистка (кстати, бывший член КПСС, с гордостью сообщавшая мне за год до описываемого эпизода, что у них в редакции все поголовно члены КПСС) попыталась подтрунивать над моими представлениями о будущем человечества: ей показалась наивной моя уверенность в неизбежности той формации, которую принято называть коммунистической (а я, кстати, никогда не был даже комсомольцем).

          Моё ответное подтрунивание над непоследовательностью журналистки в политических взглядах, а также апелляция к разуму, коим можно улавливать закономерности в историческом изменении социальных порядков, заставили мою знакомую поразмыслить о будущей общественной формации несколько более серьёзно.

          — Если уж я и согласилась бы жить при коммунизме, — объявила журналистка в конце концов, — то лишь при том, что описан у братьев Стругацких в книге "Возвращение. (Полдень, XXII век)".

          Что ж, в "Возвращении..." все события происходят действительно с очень приятными и жизнерадостными, постоянно отпускающими нехилые шутки, убедительно счастливыми людьми — в основном всевозможными исследователями. Жить среди подобных людей — это и в самом деле счастье.

          Однако достоверен ли облик такого общества? Столь ли идеальной, столь ли жизнеутверждающей будет социальная картина после того, как капитализм исчерпает свой положительный потенциал?

          Недавно я испытал лёгкое огорчение. Дело в том, что в разговоре со мной один вроде бы совсем неглупый и интересующийся будущим человек вдруг сообщил, что понимает, почему при коммунизме люди перестанут жадничать и совершать преступления: потому, мол, что станут намного более сознательными.

          Когда я услышал эти слова про повышенную сознательность людей в обществе коммунистического будущего, то сразу почувствовал: на данную тему нужно просветить побольше народу — человека хотя бы два или три — при помощи написания соответствующего текста.

          Прежде всего: каким образом можно достоверно судить о будущем, каким образом можно более-менее точно предсказывать? Естественный ответ тут таков: только основываясь на прошлом, только продолжая найденные в нём закономерности и тенденции в будущее.

          Даёт ли прошлое какие-либо основания считать, что сознательность, нравственный настрой большинства биологических людей имеет тенденцию к заметному улучшению? Увы, не даёт. Какими эгоистичными, вороватыми, инертными, беспринципными, склонными к обману ближнего пустышками мы, биологические люди, были в своей массе вчера — такими же точно не шибко приятными субъектами массово являемся сегодня и, судя по всему, останемся завтра.

          Иными словами, биологические люди исторически не изменились и не изменятся в том плане, что, поставленные в одинаковые условия, будут вести себя одинаково. Выражаясь проще, если нынешнего цивилизованного человека поместить в дикую среду, то он очень скоро либо погибнет, либо начнёт, вынужден будет вести себя как нормальный дикарь.

          Принято считать, что в старые времена холопски настроенные крестьяне трагически ошибались, пытаясь найти главную причину своих бед. Все их беды, полагали в старые времена крестьяне, проистекают из того, что царь, мол, хороший, но вот бояре — плохие. И они, мол, не дают хорошему, доброму царю узнать правду о тяжёлом положении крестьян.

          Это мнение крестьян, повторяю, принято считать ошибкой. Однако на самом деле бедные крестьяне нисколько не ошибались в социальных оценках, они просто не додумывали мысль о причине своих бед до конца.

          Полное же описание тогдашнего положения дел выглядит так: царь хороший, бояре плохие, но сами крестьяне, составлявшие в те времена большинство населения, увы, — совсем плохие. А есть такая известная закономерность, что общество в целом и его политическая система всегда таковы, каково его, общества, большинство.

          И такая ситуация — у подавляющей части людей планеты печально низкий моральный облик — сохранилась, как отмечалось, по сей день.

          Если люди были бы массово хорошими, добрыми, политически и экономически грамотными, то сразу отпала бы нужда в законах против пропаганды экстремизма, национализма, расизма и т.д. — ведь хороший, политически грамотный человек ни за что не поддастся на расистскую и пр. пропаганду.

          Равным образом на референдумы, на всенародные голосования до сих пор даже в самых цивилизованных странах никогда не выносятся вопросы об общем ценообразовании, о налоговых реформах, об отмене смертной казни и т.д. Ибо самоочевидно, что народом тут будут тупо и злобно приняты самые простые и неправильные, плохие решения.

          Увы, но к широкомасштабным, к совершенно безжалостным истреблениям ближних когда-то легко скатились не только диковатые "красные кхмеры", устроившие повальную резню в Кампучии, но и вполне цивилизованные немцы, организовавшие Холокост.

          Известная древнеримская максима утверждает: "Глас народа — глас бога". Однако на самом деле голос народа — это, к сожалению, голос вовсе не бесконечно совершенного бога, а всего лишь среднего по способностям и по недостаткам человека. То есть человека, повторяю, в целом слабого духом, вороватого, глуповатого, агрессивного, склонного к холопству, к паникёрству и т.д.

          Тем не менее благородство, сила духа, жертвенность и т.п. в обществе обычно всё-таки тоже присутствуют — как правило, в не очень больших объёмах (именно потому, что эти качества редки, общество высоко их и ценит). Откуда же, однако, сии качества берутся? Из двух источников: из генетического и из культурного.

          Массовая генетическая предрасположенность к благородству, к жертвенности, к альтруизму имеется, например, у пчёл — эта генетическая предрасположенность выработана у них естественным отбором и передаётся по наследству.

          В свою очередь, негенетическое, то есть культурное (культура — это достижения предков, переданные потомкам негенетическим путём) происхождение имеет массовая готовность пожертвовать собой, например, у самураев. Оная самурайская жертвенность является стереотипом поведения, который был постепенно выработан, отобран предками как оптимальный для определённых условий и затем начал передаваться в результате воспитания, то есть искусственной тренировки потомков.

          Людям вообще мало что даётся без тренировки — не только жертвенность, но и, например, гражданское, демократическое поведение. То есть для устойчивого существования демократии необходим предварительный период тренировок в самоуправлении: либо искусственных тренировок в образовательных заведениях (где демократически выбирают старост классов, президентов школ, первых красавиц и т.д.), либо естественных, жизненных, производственно-распределительно обусловленных тренировок в самоуправленческих органах контроля над рынком (требующим, как известно, равноправия участников обмена и постоянного отстаивания этого равноправия при помощи определённых процедур), а также в ремесленных или в торговых коллегиях.

          (Вообще же демократия рано или поздно возникает там, где в деятельности людей присутствует ярко выраженное сотрудничество, то есть где имеется взаимная зависимость частей общего механизма — в том числе даже на войне, где, казалось бы, должно торжествовать чистое единоначалие. Именно отсюда возникает так называемая "военная демократия".)

          Зачатки благородства, человеческого достоинства в людских сообществах появлялись поначалу только в слое правителей, а затем, уже более массово, — среди торговцев, участников первых рынков.

          (У некоторых читателей это моё утверждение наверняка вызовет протест, они наверняка воспримут это моё утверждение как оскорбление в отношении подавляющего большинства членов общества. Однако данное утверждение — всего лишь констатация очевидных фактов: любой акт благородства есть не что иное, как жертвование чем-то важным, ценным. И если у того, кто проявляет благородство, недостаточно ресурсов для жертвования, то эти ресурсы у него слишком быстро кончаются, и он перестаёт воспроизводиться. И потому не может передать потомкам свои жертвенные стереотипы поведения никаким способом — ни генетическим, ни культурным.)

          Однако за относительно короткое по историческим меркам время существования рынков эволюция не успела выработать у людей такое же, как у пчёл, массовое генетически обусловленное бесстрашие перед узурпациями общественных достижений.

          Мало того, за сие короткое по историческим меркам время у большинства человеческих обществ не успела выработаться даже достаточная культура, достаточный навык демократического, гражданственного противостояния любым узурпаторским поползновениям.

          Стоит, впрочем, напомнить, что все так называемые "недостатки" или "отрицательные качества" людей — это на самом деле вовсе не дефекты их, людей, "производства" эволюцией. Ведь эволюция с равной лёгкостью создаёт и пчелу, смело жертвующую собой ради блага роя, и трусишку-зайца. Просто в той экологической нише, которую занимают зайцы, смелые особи принципиально не могут выжить, а вот повышенно осторожные — успешно воспроизводятся.

          То бишь те качества людей, что перечислены выше вроде бы с осуждением ("Какими эгоистичными, вороватыми, инертными, беспринципными, склонными к обману ближнего пустышками мы, люди, были в своей массе вчера — такими же точно неприятными субъектами массово являемся сегодня и, судя по всему, останемся завтра"), на самом деле до поры до времени оказываются вполне положительными.

          Почему? Да потому, что эти качества людей направленно выработаны эволюцией, во-первых, для самых тяжёлых условий выживания в дикой природе типа африканской саванны, а во-вторых, для существования в рамках тоталитарных порядков, в рамках чисто силовой иерархии, в рамках людоедских нравов, являющихся наилучшими при первобытном и при натуральном хозяйствованиях. То есть при тотальной раздробленности производителей.

          Если у наших предков не было бы достаточного объёма подлости, агрессивности, страха перед начальством и т.д., то их, наших предков, не смогло бы объединять и улучшать даже насилие. А значит, они совершенно не реагировали бы на насилие и на угрозы его применить. И тогда организованное объединение наших предков, то есть общество, в значительной мере цементируемое насилием — а общество есть главный фактор защиты людей от неблагоприятных воздействий внешней среды — просто не могло бы существовать.

          Мало этого, без организованного насилия в отношении нас, современных людей, и без нашего страха перед насилием и теми, кто его применяет, не может существовать даже нынешнее общество.

          Ведь, как известно, формации (общественные строи — нынешние феодализм с капитализмом и предсказываемый коммунизм) нужны для объединения в общество людей именно нынешнего состава. То есть стандартных, одинаковых существ с изначальной настройкой на существование в рамках индивидуализма. И потому в основном подлых, трусливых, жадных и т.д.

          Общие структуры формаций, их законодательные (то есть поддержанные организованным насилием) устроения и моральные стандарты нужны как раз для перенаправления, для поворота эгоизма на общественные цели.

          Сегодня многие жители цивилизованных, демократических стран твёрдо уверены, что члены отсталых обществ массово мучаются от унижения, от тоталитарных порядков, постоянно втаптывающих в грязь человеческое достоинство.

          Но на самом деле подобная уверенность цивилизованных людей полностью неверна. То есть они страдают чем-то вроде хорошо известной в биологии ошибки под названием "антропоморфизм".

          Антропоморфизм — это приписывание человеком исследуемому им примитивному животному собственных чисто человеческих черт: рассудочности, ревности, хитрости и т.д. В то время как на самом деле исследуемое примитивное животное подобные особенности отношения к миру проявить просто не в силах.

          Иными словами, то, что для членов цивилизованных обществ является совершенно естественным (например, свобода слова в Европе, позволяющая непринуждённо высмеивать политических управленцев), для членов отсталых обществ является дикостью и полным безобразием.

          И наоборот — то, что для членов цивилизованных обществ является совершенно диким, непредставимым, для членов отсталых обществ вполне естественно: например, сперва подобострастно лобызать сапог падишаху, а через минуту как ни в чём не бывало собственноручно пороть на конюшне феллаха.

          Для членов тоталитарных обществ такое смешанное барско-холопское поведение, повторяю, вовсе не является диким или противоречивым, или позорным. Нет, такое поведение воспринимается членами тоталитарных обществ как самое обычное, привычное, традиционное и потому совершенно правильное, последовательное, приводящее психику в равновесие.

          Забота о чьей-либо свободе — это вообще коронный заскок у членов цивилизованных обществ. Забота о свободе проявляется в этих обществах даже в отношении диких животных: членам цивилизованных обществ кажется, что все пойманные людьми дикие животные ужасно страдают от пребывания в тесных клетках.

          Однако практика в виде невольных экспериментов известного зверолова Дж.Даррелла показала, что забракованные дикие животные, вытряхнутые по окончании ловчей экспедиции из своих временных и потому маленьких, тесных клеток, стремятся как можно быстрее вернуться в эти клетки. Ибо в этих тесных клетках имеют место по-настоящему — а не в чьих-то оторванных от реальности придумках — высоко ценимые всеми живыми существами полная безопасность и обилие легкодоступной еды.

          Равным образом когда стараниями доброхотов-прогрессоров — вроде вездесущих сегодня янки — членам тоталитарных обществ предоставляется возможность сделать свободный политический выбор, женщины этих тоталитарных обществ обычно выбирают для себя ограничения в ношении открытой одежды, в занятиях спортом, в правах жены и т.д., а мужчины выбирают ограничения в светском образовании, в открытости выражения мнений и пр. Все вместе же они выбирают — фактически или даже натуральным образом — отмену самих выборов, ликвидацию главных свобод.

          Жителей Запада ужасно удивило и расстроило, что на проходивших в 1991 года в Алжире свободных выборах победил "Исламский фронт спасения", то есть люди, обещавшие избирателям радикально покончить с демократией, с самой свободой выборов. Жителей Запада также поражает, что в современной Индии, где в последнее время правительство упорно и последовательно пытается покончить с вроде бы унижающим достоинство людей кастовым делением, главными противниками отмены этого деления являются именно неприкасаемые, то есть низшая и наиболее бесправная каста.

          Иными словами, рабы массово используют неожиданно обретённую свободу в первую очередь, как правило, для заковывания себя обратно в цепи — которые для них, для рабов, суть необходимый атрибут привычной жизни.

          Привычка — это вообще чуть ли не важнейший фактор существования.

          Общеизвестно, что из всех своих чувств мы, люди, в наибольшей степени ценим зрение. И потому его потеря приводит кое-кого из нас даже к самоубийству. Но вот когда слепые от рождения взрослые люди, привыкшие десятилетиями ходить с палочкой, благодаря успехам медицины получали от врачей зрение, то многие сии бывшие физические слепцы, сделав несколько попыток научиться пользоваться здоровыми теперь глазами, в конце концов бросали это новое занятие, закрывали свои непривычно зрячие глаза и возвращались к привычной слепой жизни с палочкой.

          Итак, ещё раз: мы, люди, обладаем большими запасами подлости и агрессии отнюдь не вследствие нашей "недоделанности" эволюцией, не вследствие нашей ущербности, а, напротив, вследствие нашей замечательной и специальной настроенности на выживание в неких очень важных, а именно — в экстремальных — условиях, в которых наиболее выгоден как раз индивидуализм, позволяющий пронести эстафету жизни на последнем дыхании, на запасах "на чёрный день".

          В этот "чёрный день" наилучшей стратегией для выживания общества становится не забота о страдающих ближних, а использование их, ближних, например, в качестве пищи.

          Для примера приведу литературного героя Акулу Додсона (он ещё любил приговаривать "Боливар не вынесет двоих") из рассказа О.Генри "Дороги, которые мы выбираем". Подлые поступки Акулы Додсона считаются в более-менее цивилизованных обществах эталонами дикости — но ведь в экстремальных условиях пустыни эти подлые поступки были совершенно правильными, ибо позволили выжить хотя бы одному Акуле Додсону.

          А вот благородство, забота о страдающем ближнем и пр. в тех экстремальных условиях непременно привели бы Акулу Додсона и его подельника только к общей гибели. Ибо конь Боливар, скорее всего, действительно надорвался бы под тяжестью двух всадников.

          Означает ли, однако, эта высокая устойчивость, эта неистребимость в обозримом будущем человеческих недостатков (напоминаю, что подлость, беспринципность, склонность применять насилие, инертность и пр., являвшиеся прежде достоинствами, становятся уже чистыми недостатками — как отмечалось, практически, увы, неистребимыми), что социальный прогресс должен рано или поздно остановиться, что так называемый "коммунизм" недостижим?

          Нет, не означает, конечно. Смены формаций и повышение благосостояния общества всегда шли на фоне примерно одного и того же низкого нравственного настроя большинства людей — то есть социальная картина кардинально улучшалась всегда при сохранении одного и того же низкого нравственного потенциала.

          Менялись эпохи, проходили тысячелетия, а вдохновенные проповеди сторонников высокой нравственности оставались неизменными: призывы любить ближнего как самого себя, не убивать, не красть, не обманывать, подставлять другую щёку и т.д. нисколько не теряли актуальности, ибо не оказывали практически никакого положительного воздействия на людей.

          Тут, конечно, может возникнуть очень естественный для нематериалистов вопрос: если нравственный потенциал большинства людей почти не менялся, то за счёт чего же тогда у человечества улучшалась социальная картина?

          Во-первых, за счёт возрастания общего благосостояния, которое (возрастание благосостояния) происходило главным образом благодаря техническим усовершенствованиям орудий, факторов жизнеобеспечения. А во-вторых, за счёт выработки у людей более прогрессивных стереотипов социального поведения. Которые навязываются людям теми же орудиями, искусственными факторами жизнеобеспечения, ставшими для людей окружающей средой.

          С первым обстоятельством всё понятно: люди живут лучше, счастливее тогда, когда потребляют больше, а работают меньше. Кроме того, большинство антиобщественных потенций людей при повышении их, людей, обеспеченности меньше провоцируется к проявлению.

          В качестве яркого примера устойчивого изменения человеческого поведения с более антиобщественного на менее антиобщественное при полном сохранении прежних особенностей его личности опять приведу случай с Акулой Додсоном.

          В молодости Акула Додсон грабил поезда и пристреливал безлошадных подельников, но в конце жизни с обретением богатства и высокого положения в обществе стал респектабельным дельцом. И хотя как личность, повторяю, нисколько не изменился, то бишь остался тем же самым патентованным негодяем, поезда уже не грабил и собственноручно никого не убивал. А всего лишь подло вёл себя в отношении старых друзей, не спасал их от разорения.

          Нет никаких сомнений, что если среда вокруг Акулы Додсона стала бы ещё более обеспеченной жизненными благами, то антиобщественные черты его личности почти совсем перестали бы проявляться.

          Ну а со вторым обстоятельством всё ещё очевиднее: развитые орудия, средства жизнеобеспечения вынуждают людей проявлять более прогрессивные стереотипы поведения — например, привычки к товарному производству и к продуктообмену, а также к провоцируемой этим продуктообменом демократии.

          Подобные привычки, естественно, не имеют никакого отношения к сознательности, к нравственности, к благородству, к альтруизму и т.д. Ибо для продуктообмена естественными являются стремления объегорить контрагента, удушить конкурентов и монополизировать рынок, а для демократии нормальным является чисто эгоистическое отстаивание каждым гражданином личной выгоды всеми разрешёнными способами.

          Итак, повторяю: во-первых, исторические тенденции в изменениях членов общества не дают никаких оснований считать, что нравственный настрой людей при так называемом коммунизме существенно улучшится, а во-вторых, социальная картина пока что улучшалась вовсе не за счёт изменений в нравственном облике основной массы членов общества.

          Однако, может быть, есть смысл ожидать, что с переходом от господства капитала к тому состоянию общества, которое чаще всего называют коммунизмом, всё-таки произойдёт непрогнозируемый скачок в уровне нравственности? Может быть, тут вовсе и не нужно исходить из обычных прямолинейных экстраполяций, основанных на выявленных в прошлом тенденциях?

          Ведь, например, в середине XIX века никто не мог предсказать нынешнюю оккупацию дорог автомобилями — тогдашние футурологи в лучшем случае прогнозировали всего лишь частичную электрификацию гужевого транспорта. Никто также не смог предсказать сегодняшнее тотальное применение лазеров, персональных компьютеров, мобильных телефонов и т.д. — так разве можно полагаться в прогнозах на прямолинейные экстраполяции?

          Ответ здесь может быть лишь один: на прямолинейные экстраполяции полагаться не только "можно" — нет, на них полагаться просто необходимо. Ибо, как это уже отмечалось выше, полагаться тут больше и не на что.

          Кроме того, прямолинейные экстраполяции не столь уж беспомощны в прогностическом плане — вся проблема состоит только в количестве тех сведений, на основании которых строится более или менее длинная прогностическая линия.

          Если имеется достаточно много сведений, подтверждающих длительность тенденции, то достоверность долгосрочного прогноза увеличивается.

          А вот если таких сведений практически нет — то бишь если никто не изучает тенденции изменения транспортных средств или вычислительной техники, если никому не известны ни теория развития технических систем, ни теория решения изобретательских задач — то тогда прогноз на длительную перспективу будет недостоверным и, скорее всего, нелепым.

          В то же время никакие резкие скачки не бывают полностью неожиданными — у глобальных изменений всегда имеются более-менее отчётливые предвестники. Например, футурологи XIX века, предсказывавшие для нашего времени засилье карет с электрическими фарами на лошадиной сбруе, упускали из виду и повозку Кюньо 1770 года, и паровые омнибусы, уже вовсю разъезжавшие в XIX веке по дорогам Европы.

          Так есть ли какие-нибудь предвестники того, что в нравственном настрое людей посткапиталистического будущего произойдут существенные положительные перемены?

          Нет, на протяжении последних тысячелетий мировой истории нравственный настрой членов общества был, повторяю, почти одинаковым, готовность людей в экстремальных обстоятельствах совершить подвиг или подлость не претерпела заметных изменений.

          А это как раз и означает, что при новом состоянии общества, которое появится в самых развитых странах планеты лет, видимо, через пятьдесят-семьдесят, ощутимого повышения сознательности у людей не будет.

          Этому, кстати, имеются кое-какие подтверждения уже и сегодня. Вот, например, одно из них.

          Как широко известно в узких кругах любителей политэкономии, так называемый коммунизм характеризуется двумя принципиально новыми явлениями: во-первых (и это главное), неограниченной демократией — то есть не только привычной и широко распространённой ныне демократией в области политики, но ещё и демократией в области экономики, в области управления общественно значимыми средствами жизнеобеспечения (выражаясь совсем уж по-простому — прямой, равной, тайной и т.д. выборностью снизу доверху всех-всех-всех управленцев в области производства).

          Ну а во-вторых, коммунизм характеризуется (и это уже не столь обязательно, по крайней мере, поначалу) массовым исчезновением (разумеется, постепенным) распределения потребительских благ как общественно организованного процесса (здесь имеется в виду то, что из-за тотальной механизации, автоматизации и т.д. производства количество человеческого труда по распределению потребительских благ начнёт превышать количество человеческого труда по их производству [произвести вещь машиной будет дешевле, чем учесть эту же вещь усилиями распределителей-людей], то есть распределение потребительских благ окажется выгоднее отдать на откуп уже личной инициативе членов общества. А это значит, что всё более и более полно начнёт воплощаться в жизнь пресловутый принцип "каждому по потребности").

          Ещё раз для ясности: коммунизм характеризуется двумя важнейшими чертами — во-первых, неограниченной демократией, а во-вторых, распределением по потребности.

          Можно ли обнаружить положительное влияние демократии на уровень нравственности, на моральный облик людей?

          Нет — это влияние практически отсутствует. Сие хорошо иллюстрируется сходством в поведении людей во время сталинских репрессий в СССР и во время разгула маккартизма в США.

          Как кажется на первый взгляд, всеобщая подозрительность и сотрудничество с карательными органами могли быть спровоцированы только в СССР, только среди советских людей — этих подданных тоталитарного государства, подобострастных холопов, привычно готовых лизать зад начальству.

          Однако, как показывает история, сенатор Джозеф Маккарти, "бесноватый из Висконсина", при помощи своих "Комиссий по антиамериканской деятельности" буквально за несколько месяцев сумел установить точно такую же, как в сталинском СССР, атмосферу страха и всеобщего доносительства среди американцев — этих вроде бы гордых граждан, постоянно с чувством превосходства напоминающих чиновникам всех мастей, что они, чиновники, кормятся из рук налогоплательщиков.

          Ещё раз: ни гражданское воспитание, ни демократические навыки не спасли американцев от тотального проявления подлости во времена маккартизма (а граждан древнеримской республики — во времена марианских и сулланских проскрипций).

          Но быть может, уровень нравственности при так называемом коммунизме должен будет резко подняться по причине отсутствия ограничений в потреблении, то есть вследствие пребывания людей в такой социальной среде, где окажутся удовлетворёнными почти все их основные потребности (маккартисты ведь вынуждали американцев предавать друзей как раз под угрозой внесения в "чёрные списки", то есть фактически под угрозой потери всех средств к существованию)?

          Сразу же усомниться в истинности последнего предположения заставляет то, что во все времена во всех обществах имелись относительно небольшие группы людей, живших практически в потребительском коммунизме. Эти люди принадлежали (и принадлежат), как правило, к близкому окружению крупных чиновников или собственников.

          Как показывают исторические и светские хроники, случаев проявления подлости, безжалостности, спеси, алчности, половой и социальной распущенностей, умственной ограниченности, убивания времени на ерунду и т.п. в среде этих социальных слоёв — более чем достаточно. (Упомянутые же выше благородство, жертвенность, альтруизм и т.д., что зародились именно в этих слоях, продолжают оставаться высоко ценимыми редкостями. В то же время, напоминаю, в оных слоях уже почти нет собственноручных тяжёлых преступлений типа убийств или разбоя.)

          Быт данных слоёв вполне достоверно описывают, например, такие художественные произведения, как "Горе от ума" Грибоедова, "Евгений Онегин" Пушкина, "Обломов" Гончарова, цикл "Человеческая комедия" Бальзака, а также телесериалы "Санта-Барбара", "Династия" и т.д.

          В общем, члены посткапиталистического общества будут совсем не такими замечательными и искромётными, как персонажи "Возвращения..." Стругацких. В большинстве своём они окажутся похожими вовсе не на Горбовского и К°, а на нормальных, на обычных людей типа Фамусова, Скалозуба, Репетилова, Онегина, Печорина, Обломова и т.д.

          То есть все мечты о волшебном изменении природы человека, о его чудесном "перевоспитании", о его резком выздоровлении от "вещной болезни" (это выражение самого А.Н.Стругацкого) — несбыточны. Ещё раз: все надежды на реализацию полного сусальности "Морального кодекса строителя коммунизма" — это не более чем маниловщина.

          Итак, можно заключить следующее: капитализм отнюдь не вечен — стремление ликвидировать его системные недостатки рано или поздно приведёт человеческие общества к замене его более прогрессивной формацией (которую чаще всего именуют коммунизмом или социализмом).

          При этом са́мом коммунизме солидная часть наших нынешних проблем исчезнет почти начисто — прежде всего сие касается, конечно, того, что сегодня связано с первоочередными жизненными потребностями людей в жилье, в еде, в одежде, в передвижении и т.п.

          Однако данное исчезновение проблем с распределением первоочередных жизненных благ будет иметь причиной вовсе не повышение сознательности людей, вовсе не резкое возрастание их готовности снять с себя последнюю рубаху ради счастья ближнего, вовсе не массовое перевоспитание в аскетическом духе.

          Нет — в этой области бо́льшая часть конфликтов уладится только потому, что всеохватная "орудиция", то есть автоматизация производства-распределения ликвидирует наконец дефицит первоочередных жизненных благ, и тем самым исчезнет главный на сегодня повод для социальных раздоров.

          Разумеется, при так называемом коммунизме далеко не всё окажется идеальным: например, никуда не пропадут всевозможные маньяки, хулиганы всех направлений — от уличных до компьютерных, террористы самого разного окраса и т.д.

          Кроме того, перед человечеством во весь рост встанут такие вопросы, о решении которых мы, люди, сегодня боимся даже и помышлять. Например: кого, какие объекты следует наделять человеческими правами? Какие жертвы со стороны общества допустимы ради получения важных научных результатов? Как справиться с ордами скучающих бездельников? По каким критериям следует распределять право на бессмертие (точнее, на нестарение)? Как примирить инстинкт деторождения биологических людей с объективным требованием остановить естественную рождаемость в условиях почти полного исчезновения смертности? И вообще — какой путь биологическим людям лучше всего избрать для ухода с исторической сцены?

          Решение некоторых из этих вопросов приведёт к загниванию и к исчезновению самого коммунизма. Впрочем, сие тема уже совсем для другого текста — текста под названием "Что будет после коммунизма?"

     3.11.2000